Эрик Маккормак - Первая труба к бою против чудовищного строя женщин

– Что-нибудь еще от меня нужно? – спросила она. Говорящая рептилия.

– Нет. Можешь умываться, – ответил он.

Она двинулась к душевой кабинке, а художник склонился над своим ящиком. Загудели трубы, и когда модель вернулась, она вытиралась на ходу полотенцем. Краска исчезла, а с ней – и помада, и тени для век. Волосы прилипли к ее голове, и девочка выглядела еще мо ложе, чем прежде. Она оделась, получила свою плату, и вскоре свет погас, а номер опустел.

Я вернулся в постель и быстро уснул. Мне пригрезилось, будто я вернулся в Стровен и купаю огромную ящерицу. Все ее краски линяют, окрашивая губку, и под смытыми красками я вдруг вижу мамино тело. При виде его я возбудился, а от возбуждения проснулся и тут же заплакал. Я был потрясен и пристыжен: во сне я осквернил память мамы. Усталый, опустошенный, я уснул вновь и спал, пока мой сон не прервали гудки потянувшихся по реке буксиров, возвещавшие новый трудовой день. И конец моего пребывания в отеле «Блуд».

Пароход «Камнок» стоял у южного берега реки, носом к морю. По пути вдоль причалов я миновал множество облезлых сухогрузов, и «Камнок» показался мне таким же убогим, как и все остальные. Он имел форму подпорки для книг: длинная пустая палуба, а на корме – рубка и остальная надстройка с каютами экипажа. Ветер подхватывал ошметки грязного дыма, валившего из трубы, и нес их к берегу, где они таяли в городском смоге. Корпус корабля, с пятидесяти ярдов прикинувшийся прочным и мореходным, вблизи оказался ржавым насквозь. Вокруг носа в корпусе были щербины и вмятины, словно пароход трепала огромная псина.

От негромкого рокота двигателей трап под моими ногами содрогался. Пожилой моряк, которого я, похоже, нисколько не интересовал, проводил меня вниз по другому узкому трапу в каюту, узкую и душную, с низкой шконкой и лампочкой в клетке-абажуре под самым подволоком. Небольшой иллюминатор выходил на склады и закопченные трущобы. На переборках и подволоке лущилась эмаль, сыпалась клочьями.

На прощанье моряк хмуро посоветовал не путаться под ногами до отхода, так что я сидел в каюте и следил за происходящим в иллюминатор. Сначала и смотреть-то было не на что, но около полудня двигатели зарокотали ниже, трап подняли на борт, а швартовая команда на причале отдала концы. Содрогаясь и рокоча, пароход медленно отвалил от стенки.

Несколько швартовщиков остались стоять, глядя нам вслед, и я помахал им рукой, но если кто и заметил мальчишку, махавшего в иллюминатор на корме, ответить никто не удосужился. Еще мгновение – и мужчины развернулись и пошли к одному из складов.

Больше никому, судя по всему, и дела не было до «Камнока», который медленно прокладывал себе путь по реке. Причал быстро скрылся из виду, затем отступили и стоявшие у самого берега склады, высокие краны, верфи, скученные дома Города. Трудно было разобрать что-либо, кроме общих очертаний, поскольку, несмотря на ветер, туман так и висел, и «Камноку» пришлось включить сирену, от которой корпус дрожал пуще прежнего. Порой проходящий буксир или поднимавшийся по реке пароход отвечали ему гудком.

К трем часам дня река сделалась такой широкой, что лишь отдельные яркие огни, прорезавшие туман, подтверждали: мы все еще идем меж ее берегов. Серый сумрак утомил глаза, и я прилег на койку и немного вздремнул. Около шести я проснулся и заметил, что движение корабля изменилось. В иллюминаторе плескалась кромешная тьма, но по тому, как вздымался, напрягая все силы, корпус, я угадал, что берега «Камнок» больше не защищают. Мы вышли в открытое море.

Я сильно оголодал и уже призадумался, дадут ли когда-нибудь поесть, но тут в каюту постучали и кто-то хрипло выкрикнул:

– Обед готов.

Первый визит в кают-компанию парохода навсегда врезался в мою память. Не только потому, что качка начала отдаваться у меня в животе; и не потому, что посадили меня за столик со вторым пассажиром – чем-то озабоченной старушкой, изредка шептавшей себе поднос на непонятном языке, причем одета она была в длинное, почти до полу, зеленое платье с узором из увядших желтых цветов; и не потому, что собравшиеся за длинным столом в дальнем конце кают-компании седые, старые моряки показались мне злыми и неприветливыми, за исключением того бородача, который накрывал на стол; и даже не из-за самого ужина – тушеной, сладко пахнувшей говядины, хотя в Стровене я и не привык к подобным ароматам.

Сами по себе все эти подробности были весьма любопытны, однако нечто другое поразило меня.

Мы все принялись за еду (впрочем, я лишь притворялся, будто ем, попробовал картофелину-другую, но брезгливость оказалась сильнее голода), и тут раздвинулась скользящая дверь. Сперва я не мог разглядеть вновь прибывшего, поскольку он остановился в коридоре, беседуя с кем-то, и на ступеньке у входа показалась только его правая нога. Обшлаг брючины слегка задрался над черным ботинком, обнажая темный носок, на котором желтые змеи обвились вокруг якоря. Закончив разговор, мужчина вошел в столовую. Он был крепко сбит, светловолос, одет в морской китель, а фуражку держал под мышкой.

Он задвинул за собой дверь и, не оглядываясь по сторонам, прошел к маленькому столику в углу. Бородач, обслуживавший всех нас, поднялся из-за длинного матросского стола и подошел к нему.

– Добрый вечер, капитан Стиллар. Желаете чем-нибудь утолить жажду?

Так я узнал имя таинственного художника, который раскрашивал женщин в отеле «Блуд» – Стиллар, капитан «Камнока».

Мы шли в тропики, но первые дни рейса были отнюдь не тропическими. Свинцовые небеса, северный ледяной ветер, набухшие волны, серая пена. И дождь, дождь, дождь. А мне было плохо, плохо, плохо. Два дня я пролежал в каюте и не съел ни крошки. В первую же ночь на борту желудок начал бунтовать, и хоть я сразу же изверг несколько кусочков картофеля, которые успел проглотить, стоило приподняться – и рвотные позывы начинались снова.

Я лежал, распростершись на спине, меня слегка лихорадило, и при этом я все думал, что за странный человек – капитан корабля, и как странно проходит время на борту: час тянется за часом, день за днем, но судно с тем же успехом могло бы стоять на якоре вне видимости берега, и все наше продвижение вперед могло оказаться всего лишь иллюзией, порожденной качкой. Все мы на «Камноке», думал я, – жители городка, с той лишь разницей, что наши корни уходят в воду. Но к тому времени я уже знал о жизни достаточно, чтобы понимать: вряд ли даже такие города, как Стровен, чьи корни глубоко вросли в землю, сулят большую стабильность, нежели это судно, затерянное в безбрежном океане.