Леонард Коэн - Любимая игра

Свет костра слегка скользил по ней, выхватывая щеку, руку, затем отбрасывая обратно в темноту.

Камера смотрит на них издали, движется по лесу, ловит вспышку енотовых глаз, исследует воду, камыши, цветы на воде, путается в тумане и скалах.

– Ложись ко мне, – голос Нормы, а может, Бривмана.

Внезапно ее тело крупным планом, постепенно, замирая над холмами бедер, которые видятся громадными и затененными, голубая хлопчатая ткань туго обтягивает плоть. Веер складок между бедрами. Камера оглядывает куртку в поисках формы грудей. Она выуживает пачку сигарет. Движения рассматриваются очень близко. Щупальцами движутся пальцы. Манипуляции с сигаретой умелы и двусмысленны. Пальцы медлительные, сильные, способные держать что угодно.

Он щелчком сбивает кадр, точно засохшую муху, и загоняет пойманную форму назад. Норма складывает рот буквой О и языком выпихивает кольцо дыма.

– Пошли поплаваем.

Они встают, идут, сталкиваются в шумной спешке одежды. Стоят лицом к лицу, закрыв глаза. Камера показывает оба лица – сначала одно, потом другое. Они вслепую целуются, промахиваясь мимо ртов, находя их по влаге. Рушатся в стрекот сверчков и дыхание.

– Нет, теперь слишком серьезно.

Камера фиксирует их, лежащих в молчании.

Расстояния между всеми словами огромны.

– Тогда пошли поплаваем.

Камера следует за ними на берег. Они с трудом пробираются по лесу, так долго, что зрители уже забыли, куда они идут, – ветви их не пропускают.

– О, дай на тебя посмотреть.

– Снизу я не так уж красива. Стой там.

Она переходит на другую сторону камышового сада и теперь камыши дождевыми струями перечеркивают каждый кадр. Луна – камень-голыш, найденный каким-то счастливчиком.

И она появляется мокрая, кожу стянули мурашки, и весь светлый экран обволакивает его, объектив и съемочный аппарат.

– Нет, не трогай меня. Не так уж плохо, в конце концов. Не двигайся. Я этого ни с кем не делала.

Ее волосы, влажные, у него на животе. Сознание развалилось на открытки.

Дорогой Кранц

Что она сделала что она сделала что она сделала

Дорогая Берта

Ты наверное хромаешь как она или даже выглядишь я знал что ничто не теряется

Дорогой Гитлер

Отмени пытки я не виноват я должен был это

– Ты меня проводишь в деревню? Я обещала позвонить, а уже, наверное, поздно.

– Ты же не собираешься звонить ему сейчас?

– Я же обещала.

– Даже после такого?

Она коснулась его щеки.

– Ты же знаешь, я должна.

– Я подожду у костра.

Когда она ушла, он свернул свой спальник. Он не мог найти правый ботинок, но это неважно. Из ее вещмешка торчала пачка петиций «Запретить бомбу». Он присел у огня и нацарапал подписи

И. Г. Фарбен [45]

Мистер Вселенная

Джо Хилл

Вольфганг Амадей Джолсон [46]

Этель Розенберг [47]

Дядя Том

Маленький грустный мальчик [48]

Рабби Зигмунд Фрейд

Он запихнул петиции поглубже в ее спальник и направился к шоссе, расчерченному фарами. Воздуху ничем не помочь.

Как она выглядела в ту, самую важную секунду?

В моем мозгу она стоит отдельно, непривязанная к мелочному повествованию. Ошеломительный цвет кожи, словно белое на молодой ветке, когда зеленое счищено ногтем. Соски цвета нагих губ. Мокрые волосы войсками сверкающих стрел лежали по плечам.

Она была из плоти и ресниц.

Но ты сказал, она была хромая, наверное, как Берта после падения?

Не знаю.

Почему ты не можешь рассказать Шелл?

Мой голос ее расстроит.

Шелл коснулась щеки Бривмана.

– Расскажи остальное.

У Тамары были длинные ноги, один бог знает, какие длинные. Иногда на заседаниях она брала аж три стула. Волосы спутанные и черные. Бривман пытался отделить один локон и проследить, как он падает и извивается. От этого в глазах возникало такое ощущение, будто попал в затянутый паутиной чулан без единой пылинки.

Для охоты на женщин-коммунисток у Бривмана с Кранцем была специальная экипировка. Темные костюмы, наглухо застегнутые жилеты, перчатки и зонтики.

Они появлялись на каждом заседании Коммунистического клуба. Величественно усаживались – у остальных воротнички расстегнуты, чавкают своими обеденными бутербродами из бумажных пакетов.

Во время тоскливой речи об американском бактериологическом оружии Кранц шепнул:

– Бривман, почему так уродливы бумажные пакеты, набитые белым хлебом?

– Я рад, что ты спросил, Кранц. Они есть реклама бренности тела. Если бы торчок носил свой шприц на лацкане, ты испытал бы такое же отвращение. Пакет, распухший от еды, – своего рода видимые кишки. Пусть большевики таскают свой пищеварительный тракт на рукавах!

– Достаточно, Бривман. Я так и подумал, что ты знаешь.

– Ты на нее посмотри, Кранц!

Тамара стянула еще один стул для своих непостижимых конечностей. В ту же секунду председатель прервал оратора и махнул молотком на Кранца и Бривмана.

– Если вы, шутники, не заткнетесь, вылетите отсюда.

Они поднялись, чтобы официально извиниться.

– Сядьте, сядьте, только потише.

Корея наводнена насекомыми янки. У них есть бомбы, наполненные заразными комарами.

– Теперь у меня к тебе пара вопросов, Кранц. Что творится под этими крестьянским блузками и юбками, которые она все время носит? Как высоко тянутся ее ноги? Что происходит после того, как ее запястья ныряют в рукава? Где у нее начинаются груди?

– Ты за этим сюда и пришел, Бривман.

Тамара училась с ним вместе в старших классах, но он ее не замечал, поскольку она была толстой. Они ходили в школу одной дорогой, но он не замечал ее никогда. Вожделение учило его глаза отсеивать все, что нельзя целовать.

Но теперь она была стройной и высокой. Ее спелая нижняя губа изгибалась над своей отдельной маленькой тенью. Правда, она тяжело двигалась, будто ее руки и ноги все еще нагружены массой плоти, которую она вспоминает с горечью.

– Знаешь одну из главных причин, почему я ее хочу?

– Я знаю главную причину.

– Ошибаешься, Кранц. Потому что она живет на соседней улице. Она принадлежит мне так же, как парк.

– Ты совершенно больной парень.

Через минуту Кранц добавил:

– Эти люди наполовину правы насчет тебя, Бривман. Ты – эмоциональный империалист.

– Ты долго об этом думал, да?

– Некоторое время.

– Это хорошо.

Они торжественно пожали друг другу руки. Обменялись зонтиками. Затянули друг другу галстуки. Бривман расцеловал Кранца, словно французский генерал, вручающий медали.

Председатель постучал молотком, спасая заседание.

– Вон! Водевили нас не интересуют. Кривляться ступайте на гору!

Гора означала Вестмаунт [49]. Они решили последовать его совету. На Вышке они потренировали мягкую чечетку, восторгаясь своей нелепостью. Шаги Бривману никогда не удавались, но нравилось размахивать зонтиком.