Леонард Коэн - Любимая игра

– Я твой воспитатель на это лето, Мартин.

Никакой реакции на эту информацию Мартин не проявил. Продолжал смотреть на что-то за спиной Бривмана с каким-то безучастным, неизменным ужасом. У него было костистое лицо и большой римский нос. Обычно он стискивал зубы, когда не говорил, и потому линии челюстей жестко обрисовывались.

– Какой у вас любимый магазин? – спросил Мартин.

– А у тебя?

– «Дайонз». Какая у вас любимая парковка?

– Не знаю. А у тебя?

– Парковка «Дайонз» [99].

Вопросы взволновали Мартина, потому что теперь он спросил, задыхаясь:

– Сколько окон в здании, где находится «Дайонз»?

– Не знаю, Мартин. Сколько?

– Во всех стенах?

– Разумеется, во всех стенах. Что толку знать, сколько окон только в одной стене или даже в трех?

Мартин торжествующе произнес число. Бривман как идиот пообещал себе, что проверит, когда в следующий раз окажется в городе.

– Сколько машин было на парковке «Дайонз» в прошлый четверг?

– Ну, скажи.

Пятьдесят ребят ворвались в автобус. Началась чудовищная свалка и торг за места, и Бривман потерял контакт с мальчиком. Мартин всю дорогу спокойно сидел, что-то бормоча себе под нос. Позже Бривман узнал, что Мартин любил задавать себе четырехзначные числа и перемножать их в уме.

По дороге на север Бривман спросил его:

– Тебе нравится за городом?

– Пойму, когда исследую.

Триста челюстей, жующих одновременно, производили массу шума. Скамейки всегда стояли слишком далеко или слишком близко к столу, и их выравнивание требовало сложных совместных усилий. Он чуть не треснул одного ребенка за то, что тот выдувал пузыри в стакане молока.

После еды Бривман и Эд выступали со сцены: Бривман до изнеможения изображал замысловатые аккорды, понимая, что звуки эти безнадежны, а Эд корежил высокие регистры губной гармошки, чтобы перекрыть грохот столовой.

Бривман, всегда желавший, чтобы у него в голове играл Гендель, бил по проволочным струнам одолженной гитары. На пальцах левой руки не было мозолей, что защищали бы от укусов струн.

Его воспитанники и подопечные Эда делили один корпус, воспитатели жили там же за перегородкой. Между собой они договорились о безжалостной дисциплине в первые несколько дней. А потом ослабят давление и станут отличными парнями. После сурового внушения мальчики были умело отправлены в постель – кроме Мартина, который полчаса мочился. Эд приказал им утром вести себя тихо, независимо от того, когда они проснутся.

Воспитатели лежали на своих койках, тяжело нависала атмосфера жесткого контроля. Раздался странный запинающийся голос Мартина.

– Можно я схожу по-большому перед линейкой?

– Да, Мартин.

– Можно я прочищу нос?

– Если это не очень шумная операция.

– Можно я напишу брату?

Эд наклонился и шепнул Бривману:

– У него нет брата.

Когда все уснули, Бривман помчался на кухню к телефону. Позвонил Шелл в Нью-Йорк. Ему хотелось, чтобы ее голос стер этот день. Хотелось услышать, как она произносит слово «милый». Он раз шесть звонил ей из города и получил огромный счет.

Он ничего не говорил и ждал, снова и снова перечитывая распечатку инструкций телефонной компании насчет того, как набирать номер. Внутренний голос кричал: не получается, не получается.

Шелл рассказала, как ей понравился Джозеф Конрад [100].

Они нежно попрощались: оба понимали, что эти три минуты не удались.

Он писал два часа, подробно описывая день. Мошкара грызла его руку, и он это записал. В индейской куртке было слишком жарко, но снимать ее неохота. Он записал и это.

Мартин его восхищал. Бривман пришел к выводу, что неправильно понял выражение его лица. То был не безучастный ужас, но обычное удивление. Редчайшее создание – блаженный безумный ребенок. Другие дети сознавали его предопределение и относились к нему с каким-то ошеломленным трепетом.

Однажды днем они развлекались, окружив Мартина и выдавая ему большие числа для умножения.

Он раскачивался взад-вперед, словно молился с закрытыми глазами. Думая, он ладонями бил себя по бедрам, будто неловкая птица, что пытается оторваться от земли, и издавал гудение, словно его мозг был механизмом.

– Ум-м-м-м-м-м-м-м-м-м…

– Гляди-ка, на взлет пошел!

– Ум-м-м-м-м-м-м-м-м-м…

– Давай, Мартин!

– Восемьдесят одна тысяча девятьсот восемнадцать, – объявил он, открывая глаза. Мальчишки издали вопль восторга и кинулись его обнимать.

Потом Мартин заметил маленькую сосну. Замер, некоторое время смотрел, потом вышел из круга. Бривман пошел за ним.

– С тобой все хорошо?

– О да. Думаю, я лучше это посчитаю.

До ужина он развлекался тем, что подсчитывал, сколько иголок на среднестатистической сосне.

Узнав, чем занимался днем Бривман, Кранц разозлился.

– Миссис Старк нам не за это платит деньги.

– Да?

Невероятно, что они поставили себя в положение, когда один может осуждать другого.

– Не за то, чтобы ее сын был цирковым уродцем.

– А за что она платит деньги?

– Заткнись, Бривман. Ты же понимаешь, что это нездорово. Она хочет, чтобы парень был как все – вместе со всеми, незаметным. Ей и так трудно.

– Хорошо, заставим его играть в бейсбол.

– За нарушение правил сурово наказывают, герр Бривман.

За корпусами подковой поднимались холмы. На одном склоне располагался амфитеатр с деревянными скамьями и сценой. Там играли пьесы, устраивали спевки, а по субботам он становился домом собраний.

Пели на иврите, голоса мешались с солнечным светом. Вокруг благоухание, сосны высоки, покалечены и черны. В белых одеждах собирался весь лагерь.

Вот когда прекрасны мы, думал он, только в эту минуту – когда поем. Штурмовики, банды крестоносцев, шайки вонючих рабов, добродетельные граждане – терпимы, лишь когда голоса их звенят в унисон. Любая несовершенная песня намекает на идеал.

Эд рассказал чудесную историю Шолом-Алейхема о мальчике, который хотел играть на скрипке, но родители-ортодоксы запрещали ему [102]. Какую-то минуту Бривман думал, что Эд перебарщивает, но нет – тот сам раскачивался и танцевал под свою воображаемую скрипку, и все ему верили.

Тот же Эд, что делал ставки на девичье тело.

Бривман сел, думая, что так он никогда не мог – быть таким спокойным и волшебным. А он хотел быть таким: кротким героем, в которого влюбляется народ, человеком, говорящим со зверьем, Баал шем Товом [103], что носит детей на закорках.

Ни одно еврейское слово ему никогда не удастся произнести с уверенностью.

– Кранц, – шепнул он, – почему нам не позволяли ходить за железную дорогу?

Двенадцать добродетельных лиц сказали ему «шшш».