Эльке Хайденрайх - Собака Нуреева

Когда Рудольф Нуреев, всемирно известный танцор, а впоследствии хореограф, умер в 1993 году в Париже, после него, кроме антиквариата, осталась собака по имени Обломов. Это был, как легко догадаются начитанные люди по его, разумеется, не без умысла данному имени, крайне ленивый пёс. Он таскал на своих довольно коротких и очень широких лапах тяжёлое тело грязно-белой окраски с пятнами бежевого и облезлого чёрного цвета, глаза его слезились, крепкие когти были слишком длинными и царапали паркетный пол, уши печально висели вдоль грустной морды. Насколько элегантен, гибок и тренирован был Рудольф Нуреев даже в последние годы и в начале своей болезни, настолько неэлегантен, тяжёл и неповоротлив был Обломов, его пёс. Известно, что особенно красивые и интересные люди инстинктивно окружают себя невзрачными друзьями, чтобы не повредить собственному блеску. Так, видимо, и Нуреев, чемпион мира по невесомости, выбрал именно эту страдающую одышкой, неуклюжую собаку, которая преданно шаркала рядом, в то время как её хозяин летал, танцевал и скользил по жизни.

Обломов покидал квартиру своего хозяина с дорогими, мягкими коврами весьма неохотно, тем не менее, он сопровождал Нуреева повсюду, и прежде всего на ежедневные занятия в балетном зале с огромными зеркалами, гладким полом и bаrrе. Рядом с фортепьяно лежало мягкое одеяло, и когда месье Валентин играл, а Рудольф Нуреев гнулся и вращался у станка, либо разучивал новые танцевальные движения со своими учениками или с кордебалетом Парижской оперы, Обломов дремал на своей подстилке возле фортепьяно, поглядывая сквозь почти закрытые глаза на репетиции, и иногда глубоко вздыхал. Он разбирался, между тем, неплохо в танцах, хотя и не совсем понимал, зачем живые существа подвергают себя мучениям, чтобы оторваться обеими ногами от пола, лететь в воздухе и при этом ещё грациозно вытягивать вверх руки, ailes de pigeon, en avant et en arrière, как крылья голубя, вперёд и назад. Зачем всё это? Пол слегка дрожал, Обломов следил за ритмом фортепьяно и танцующих ног и начинал довольно бурчать себе под нос. Un, deux, trois, allez! Нуреев прыгнул вверх, прямые ноги тесно прижаты одна к другой, руки вытянуты, assemblé soutenu, партнёрша летела ему навстречу в grande jetée tournant, правая нога на пальцах, левая вытянута назад на 90 градусов, руки подобны крыльям, и Обломов чувствовал своим нутром под трёхцветной шерстью, что такое страдание, романтика и красота. Это делало его счастливым. По ночам ему снились иногда восемь балерин в пачках абрикосового цвета, которые танцевали рas еmboités, серию сложных, чередующихся шагов, с переходом всякий раз в пятую позицию. О да, Обломов знал толк в этом, он уже многое видел и мог вполне отличить епtгесhat quatre от entrechat six, когда выпрямленные ноги перекрещиваются во время прыжка в воздухе не два, а три раза. Всё это нравилось ему необычайно, но больше всего он любил наблюдать за Нуреевым, даже когда его прыжки были уже не так высоки, как в былые годы. Обломов, который своё равновесие достигал только благодаря крайней медлительности, мог без конца смотреть на мощные прыжки Нуреева, невесомость которого казалась ему чудом, а когда его хозяин принимал позицию есагté de face, повернувшись к Обломову, сидящему в углу возле пианино, тогда сердце его трепетало от любви и глаза увлажнялись.

Когда Рудольф Нуреев стал совсем больным и слабым, собака не отходила от его постели. Друзья кормили Обломова, поскольку, несмотря на горе, аппетит его не уменьшился, но выходил он из дома только по крайней нужде. А когда Нуреев умер, Обломова нашли безутешным, с лапами, прижатыми к воспалённым глазам, словно он плакал, лёжа на восточном ковре возле кровати с множеством шёлковых подушек.

Нуреев, конечно, попрощался со своим любимцем, прежде чем его положили в Американский госпиталь, где он умер в январе 1993 года. Он, разумеется, позаботился о собаке и нашёл человека, который мог бы после его смерти ухаживать за животным. Этим человеком была Ольга Пирожкова, балерина, которая никогда не исполняла главные партии, но всю жизнь была предана балету и танцевала сначала в Ленинграде, а затем в Парижской опере и поклонялась Нурееву, восхищалась им, а когда он был болен, варила ему каждый день крепкие, наваристые супы и приносила в серебристо-голубом термосе. Она кормила его с чайной ложки говяжьим или куриным бульоном, мясо доставалось Обломову, а когда обессиленный Нуреев засыпал, Пирожкова закутывалась в большой чёрный бархатный шарф с длинными кистями и в тёмно-красное шерстяное пальто и гуляла вместе с Обломовым вдоль засаженной каштанами аллеи, держа его на поводке, потому что он вновь стремился к дому хозяина, на свой мягкий коврик. Итак, умирающий Нуреев умолял Пирожкову позаботиться о собаке, а в своём завещании написал, что старинный сервант с ценными бокалами в стиле Бидермайер, а также два узбекских, очень дорогих ковра, собрание редких пластинок и большая сумма денег должны быть переданы в собственность Пирожковой, с ответным обязательством с любовью ухаживать за Обломовым до его последнего вздоха.

Пирожкова приняла наследство с благодарностью. Она добилась, чтобы Обломову разрешено было присутствовать на траурной церемонии, и он лежал смирно, иногда тяжело вздыхая, у её ног и никому не мешал. Напротив, многие со всего мира приехавшие танцоры, режиссёры, дирижёры, артисты, хореографы и журналисты, почитатели, поклонники и друзья Нуреева гладили Обломова по большой голове и говорили тихо: «Ах ты, бедный пёс!» или «Ну, теперь ты совсем один».

Но Обломов был отнюдь не бедной собакой и был совсем не одинок, ведь у него была Пирожкова, в квартиру которой возле Булонского леса он переселился. Его отороченные красным бархатом одеяла, чёрная таиландская плетёная кроватка, мягкий ошейник из телячьей кожи, его миски из лучшего севрского фарфора с ярким цветочным орнаментом Фальконе — всё это было взято с собой и в его глубокой печали напоминало ему о родном доме. Ольга Пирожкова любила Обломова так же, как любила Нуреева. Она заботливо ухаживала за ним, разрешала ему спать рядом со своей кроватью, а когда проигрывала замечательные старые пластинки с дивертисментами Рамо, Глюка или Гуно, под которые Рудольф Нуреев так часто танцевал, то у обоих появлялись слёзы на глазах. Иногда Ольга ходила в репетиционный зал оперы заниматься с ученицами, и тогда Обломов вновь лежал у фортепьяно возле месье Валентина, смотрел и слушал, чувствовал, как дрожит пол, и иногда невыразимая тоска проникала в его грудь и вырывалась из него коротким, пронзительным воем. Тогда месье Валентин останавливался, убирал свои длинные белые руки с клавишей, склонялся, чесал Обломова за ушами и говорил: «Аh, mon pauvre petit chien, il n’est pas disparu, il est toujours entre nous», — Ах, ты бедняга, он ведь не исчез совсем, он всегда здесь, с нами, — и Обломов чувствовал, что, наверно, это в самом деле так.