Юстейн Гордер - Дочь циркача

Золотко снова подняла на меня глаза, может быть, потому, что я показал, как Панина Манина ела селедку и тефтели, а может, потому, что девочка в рассказе получила имя Золотая. Скорее всего, она плохо понимала смысл рассказа, однако я продолжал.

Панина Манина прожила в красном домике много лет. Никто во всей Швеции не знал, откуда она и кто ее родители, и с годами воспоминания Панины Манины о директоре цирка становились все туманнее. Вскоре она уже бегло болтала по-шведски, а потом и вовсе забыла родной язык, потому что ей не с кем было на нем разговаривать. Но — тут я поднял палец, чтобы показать, что забыл сказать что-то очень важное, — у хозяйки красного домика в шкафу в спальне был спрятан старинный хрустальный шар. Когда-то много-много лет назад она зарабатывала себе на хлеб, предсказывая людям судьбу в большом парке в Лунде. Теперь она снова достала хрустальный шар и предсказала, что ее Золотая Девочка со временем станет известной канатоходкой. Поэтому она как могла начала учить ее этому ремеслу. Девочка ходила по жердочке, по веревке, по краям бочек и чанов, и вот настал день, когда она уже могла показать свое искусство настоящему директору цирка. Прошло тринадцать лет с тех пор, как Панина Манина постучала в дверь красного домика. Гадалка прочитала в газетах, что в Стокгольм из далекой страны приехал знаменитый цирк, и в один прекрасный день старуха с девочкой отправились в шведскую столицу искать счастья. Это был тот же самый цирк из далекой страны, который приезжал в Стокгольм тринадцать лет назад, но Панина Манина уже не помнила, что когда-то давным-давно была в нем. Директору иностранного цирка очень понравилось искусство шведской девочки, и кончилось тем, что он принял ее в свою труппу. Ни Панина Манина, ни директор цирка даже не подозревали, что она его родная дочь…

Мария вопросительно посмотрела на меня. Ей всегда было интересно, как я заканчиваю свои истории. Может быть, в тот раз она особенно насторожилась, потому что мою историю слушали еще и маленькие ушки.

Говорят, что кровь гуще, чем вода, продолжал я свой рассказ, может быть, именно поэтому Панина Манина и директор цирка с первого взгляда понравились друг другу. Во всяком случае, Панина Манина решила вернуться с цирком в ту далекую страну, из которой он приехал, и там она широко прославилась как канатная плясунья. Однажды вечером, танцуя на канате высоко над манежем, она бросила взгляд на директора цирка, который стоял перед оркестром с хлыстом в руке, и там, наверху, она вдруг поняла, что директор цирка ее отец, оказывается, она не совсем забыла его. Такие мгновения называют «моментом истины», объяснил я. В замешательстве Панина Манина потеряла равновесие и упала на манеж. Когда директор цирка подбежал к ней, чтобы посмотреть, сильно ли бедняжка ушиблась, она протянула к нему руки и душераздирающим голосом воскликнула: «Папа! Папа!»

Золотко с удивлением посмотрела на меня и засмеялась, но, думаю, она не много поняла из моего рассказа. Другое дело Мария — та подняла на меня сердитый взгляд. Было ясно, что ей не понравился конец рассказа.

Заходящее солнце освещало нашу последнюю семейную встречу. Мы сложили вещи и направились к трамваю. Девочка бежала впереди нас по тропинке. «Папа! Папа!» — бормотала она. Мария взяла меня за руку и сжала ее. В глазах у нее стояли слезы. Приехав в город, мы разошлись в разные стороны. Больше я никогда не видел ни Марии, ни Золотка. Они ни разу не дали знать о себе.

Прошло двадцать шесть лет, я сижу у большого двойного окна и смотрю вниз на море. Солнце стоит низко, бухта словно покрыта сусальным золотом. Лодка с туристами держит курс к молу, они ездили осматривать смарагдово-зеленый грот в нескольких километрах отсюда.

Сам я совершил долгую прогулку мимо лимонных рощ по Мельничной долине, поднявшись высоко над городом. Люди здесь добрые и приветливые. Какая-то женщина в черном платье высунулась из окна и протянула мне рюмку лимонного ликера.

Я внимательно смотрю себе под ноги. Наверху, в Мельничной долине, я не встретил ни одного человека, но, несмотря на это, а вернее, именно потому, не чувствовал себя в безопасности. Несколько раз я останавливался и оглядывался. Если кто-нибудь последовал сюда за мной из Болоньи, то в этой узкой долине среди развалин старых бумажных мельниц прикончить меня было бы очень просто.

Для безопасности я всегда запираю дверь своего номера. Если кто-то проникнет ко мне, он сможет запросто выбросить меня из окна. Окна здесь низкие, а до старой дороги на берегу довольно далеко, к тому же там всегда много машин. Это выглядело бы как самоубийство или несчастный случай.

Гостей в пансионате мало, вчера вечером к ужину вышли всего три супружеские пары, один немец моего возраста и я сам. Очевидно, на Пасху здесь соберется больше народу, но до нее еще несколько дней.

Немец бросал на меня долгие взгляды, наверное, хотел познакомиться — мы с ним единственные сидели в одиночестве. Пришлось спросить, не встречались ли мы раньше. Я бегло говорю по-немецки.

Вечером, перед тем как лечь, я тщательно проверил, заперта ли дверь номера. Бара я избегал. У меня с собой было виски, в углу уже стояла пустая бутылка. Если меня одолевало одиночество, я всегда мог поговорить с Метром. Он имел обыкновение оказываться рядом, когда я нуждался в обществе. Я прожил здесь уже четыре дня.

Паук запутался в своей паутине. Он сам соткал ее из тонких нитей, но потом оступился и теперь пойман в собственные сети.

Только сейчас я понял, что Мария бессовестно предала меня. На свой лад она превзошла меня в цинизме. Понимая, что я никогда не полюблю другую женщину, она позаботилась о том, чтобы вернуть прошлое было невозможно. Воздвигла между нами стену.

Я впервые думал так о Марии. Это поразило меня. Я как будто только теперь начал приходить в себя после смерти матери. Отец умер год назад. Думаю, я безгранично любил маму.

Я по-прежнему живу с чувством, что забыл что-то очень важное. Как будто я всю жизнь старался не вспомнить того, что случилось в моем детстве. Но оно еще не совсем исчезло, оно все еще плавает в темной глубине под тонким льдом, на котором я танцую. Как только я расслабляюсь и пробую вспомнить то, что хочу забыть, мне приходит в голову какая-нибудь интересная мысль и я начинаю сочинять новую историю.

Все чаще и чаще собственное сознание пугает меня. Оно как привидение, над которым я не властен.

Марию в свое время тоже пугала моя фантазия. Она была очарована моими рассказами, но и сильно напугана ими.

Когда Мария уехала, мир был открыт для меня, я воспринял это как освобождение. Прошло много времени, прежде чем я стал снова искать знакомства с девушками, кроме того, я бросил занятия — я чувствовал себя слишком взрослым для студента. Никогда еще после смерти мамы мир не был так открыт для меня.