Славко Яневский - Легионы святого Адофониса

Доверительно скажу: сотни и сотни ночей пробирался я по коридорам времени к истокам истины. Известно, что бывают моменты, когда автор живет и умирает вместе со своими героями. Было такое и у меня. Более двадцати лет создавал я этот опус. Стоило ли делать это – оценивать другим. Одним судьей будешь и ты, читатель. Я желаю тебе всего самого наилучшего.

Написано в Москве, ноябрьским днем, двадцатым по счету, в год 1989.

Помню ли, знаю ли, как подвигся я на воспоминания, подобающие тени вроде меня, – вот вопрос. Одно знаю: себя разыскиваю и нахожу в годах минувших, в коих ветры пустынь песком замели все подступы к воспоминаньям. Я их раскапываю.

Назад тому сотню лет – а я тогда был в живых – не верилось мне в воскресающих мертвецов. Я про них и не ведал. До того дня, вернее, до той ночи, которую я провел в мертвом городе. Не важно теперь название города, как не важны и имена двух благочестивых паломников, взявших меня с собой на радение. Весь день шли мы под раскаленным солнцем к неясной цели, покуда, жаждущие, с потрескавшимися губами, не добрались до развалин – без имени, без зелени, без людей. В песке средь руин неуклюже пошатывалась дикая сука со стрелой в хребтине, оставляя за собой сгустки крови. Удалялась, ощетиненная и задышливая, с высунутым языком. При первом же наплыве тьмы она исчезла, внезапно, будто провалилась в песок. Те двое, приведшие меня поглядеть на чудо, стояли неподвижно и немо. Так же стоял и я, когда узрел, как среди развалин, из ямины ли, из песка ли, подымается некто, отродившийся от своей смерти, высохший и зеленый в лунном зловещем свете. Слышно было его тяжелое дыхание: прогнившее нутро наверняка забито песком. И все же он двинулся на отверделых ногах по кровавому следу. Слепой и тени под собой не имеющий, сыскал беспогрешно горбатую суку, задыхаясь склонился и высосал из нее кровь. Я чувствовал себя вовлеченным в действо, от которого рассудку несдобровать. Паломники пытались меня удержать, не пустить к упырю – он возвращался на свое прежнее место. Не ходи, испуганно молили они. Удержать не сумели, я, неведомо чего ради, мчался уже к тому, без тени. Оказавшись перед ним, обомлел, но не отступил. Он вытянул ко мне руки, я взмахнул ножом. Нож прошел сквозь его пустоту. Еще раз взмахнул и не устоял на ногах. Пал без памяти.

Открыв глаза, я увидел паломников, удалявшихся с поспешением. Кликнул их слабым голосом, просил помочь, не бросать меня тут немощного. Один из них, на ходу обернувшись, вымолвил: «Ты не смел на него поднимать руки. С этой ночи станешь ты тем, кем был он от веку».

Столетие пролегло с проклятой ночи. И не ведомо, стал ли я вампиром тогда или пришел таким в мертвый город после смерти своей, когда Растимир коварный выдолбил для моего надгробья на белой плите:

Я восстал из могилы после стольких десятилетий.

В тот день, обильный гусеницами и одуванчиками, жаркий, высушивший нивы, заявился в Кукулино прорицатель, некий Русе по кличке Кускуле-Недомерок, желтый и коренастый – под стать своему прозванию. Было лето шесть тысяч восемьсот тринадцатое [1], душное и сухое. К прорицателю выскочил из двуколки человек с плешью во все темя, с бородой зато столь окладистой, что разбойнику или игумену впору: глаза белесые, взор прилипчив, на груди малый крест из потемневшего серебра. «Предскажи мне что-нибудь, Русе», – промолвил он. Прорицатель запечалился. «Предскажу, только ты осерчаешь. В воскресенье тебя зароют». «С чего это мне помирать? – побелел сельчанин. – Ты даже имени моего не знаешь, да в воскресенье еще», – теперь и губы у него дрожали. «Знаю я твое имя, ты ведь Деспот, а? Так вот, Деспот, пухом тебе земля», – и он набожно прикрыл глаза. «Не мне, а тебе, вещун!» – вскричал Деспот, выхватил из груженной сеном двуколки косу и замахнулся. Прорицатель, и понять не успев, что и как, пал со взрезанным горлом. А через три дня, в воскресенье, явились из города на конях трое судей да шестеро стражников с мечами и по закону царскому злодея повесили.

Русе Кускуле встал из могилы. Видели его – с головой в руках – на башне старой порушенной крепости. Враки. В Кукулине один только и есть сбежавший от смерти, я, Борчило, живой труп в мертвой крепости. Три года люди крестились и верили, что срезанная вампирова голова злобно скалит зубы на месяц. Уверяли даже, будто и Деспот повампирился. Ступая неслышно, шастает по гумнам, косит тени острыми и быстрыми взмахами – бешеный совсем, как при жизни, в вампирах стал вдвое бешеней, беда тому, кто под косу ему подвернется.

На следующее лето в день поминовения вдова Стамена подступала к старенькому и хворому могильщику Живе, чтоб он мужа ее Деспота из земли выкопал и в сердце бы ему забил осиновый кол. «Мое дело зарывать, – отшамкивался Живе. – Сама его искапывай да пробивай». Его мучили зубы, от бессонницы взялись кровью глаза, отчего походили на две медные денежки, вытертые и тусклые. Грушеподобная голова держалась на тонкой морщинистой шее, выступавшей из серой рваной рубахи. Обеими руками отпихивал он от себя Стамену, видать, усатая ее образина страшила его куда более, чем вампиры, ткавшие для села саван из лунных нитей. Постанывал про себя. Зубная боль отдавалась в ушах и каждой жилке. «Да слышь ты, малоумный копальщик, – зашлась от злости Стамена. – Он по ночам шастает, давит кур у меня, он или Русе Кускуле. Видел его мой сын, Зафир Средгорник, и не только он».

С вампирами никто связываться не решался, да и не было особой охоты. Не хотелось людям кольями забивать свои сказки. «Матери только б выдумывать, – смеялся Зафир Средгорник. – У нас и кур-то нету».

А Живе себе могилы не выкопал. Упокоился на несколько недель раньше Стамены, и погребли обоих под молитвы отца Киприяна, монаха не очень старого из монастыря Святого Никиты, начатого и недостроенного на прогалинке, где когда-то стояла церковка, возведенная в честь святителя, чье имя и не поминается – не перед всяким склоняется Кукулино. Мертвые покрывались забвением, подходили свадьбы и праздники, лозы и яблони тяжелели плодами, а безбрежная синь небес – звездами. Овдовев, Фиде, урожденный Деспотом и Стаменой, сызнова жениться не пожелал. Из скарба своего кое-что продал, а кое-что подарил старшему брату Зафиру и отправился в город, не сказавшись зачем. Провожать его никто не ходил, зато потянулись за ним нити слухов – бежит, мол, потому как боится повампирившегося родителя; или: отомстить надумал судьям, сказнившим его отца; или: подался в разбойники, как Деспот в молодости, перед тем как переселиться сюда из далекого – день и ночь верхового пути – села Бижанцы.