Сергей Бабаян - Mea culpa

На пороге стояла Светка.

Он не успел ничего сказать. Глаза ее полоснули кнутом по его лицу.

– Ну что, сухари сушить?

Голос был визгливый, срывающийся, чужой… При звуке этого голоса у него непроизвольно изменилось – испугалось, ослабло – лицо, и как будто в ответ на эту его проступившую слабость каждая черточка ее лица, каждое движение ее губ, глаз, морщинок на лбу, бровей – дружно плеснули расплавленной ненавистью… У нее вырвался короткий стонущий крик – сгусток злобы и боли, она резко повернулась – взлетела пола халата – и широкими, гулкими, тяжелыми (неприятно было слышать, смотреть) шагами быстро пошла на кухню… Он закрыл дверь, распираемый острым, трусливым желанием крикнуть ей вслед: «Я ни в чем не виноват! Все в порядке!!» – чтобы остановить удар этой ненависти, пока он не разрушил все – все, что было построено, выращено за долгие годы, за одиннадцать – скоро двенадцать – лет, что пока еще – надеялся он – стояло, держалось за землю, росло, – но, казалось, еще одно слово, один жест, один взгляд – и все рухнет, падет, разлетится вдребезги – навсегда, в несобираемую пыль, как напряженное небьющееся стекло… и одновременно с этим голову его кружил приторный яд непонятно жестокого – по отношению к себе самому – искушения: дойти до конца, увидеть, какая же она есть, познать все не раскрытые за одиннадцать лет, не подозреваемые в ней, а сейчас безрассудно готовые выплеснуться наружу жгучие тайны… А она не выдержала – снова выскочила из кухни, пошла на него, сжимая в руке капающую тарелку, – рот ее угловато приоткрылся, оскалился кипенными зубами, в глубоком вдохе груди уже заклокотали непоправимые, убийственные и самоубийственные слова… он испугался и закричал:

– Да чего ты орешь?! Никакого дела не будет!!!

Она застыла – как будто остановился кадр кинопленки, – лицо ее окаменело… и вдруг брызнуло, потекло в разные стороны – слезами, уголками губ, морщинками у глаз, крыльями носа… Он задохнулся от жалости, схватил ее за мягкие теплые плечи, притянул к себе – мокрая тарелка оказалась у него на груди, – зарылся лицом в шелковистую пену ее волос, зажмурил глаза и замер в бездонной, трепещущей смутными искрами темноте, – с каждой секундой все дальше уплывая на волнах родного запаха от страшного берега, от беды, в привычную, счастливую, прежнюю жизнь… И они стояли так долго, молча прося прощения и молча прощая друг друга, – пока из своей комнаты не выскочил и счастливо не заплакал Сережка…

В понедельник он шел на работу, почти возвратившись в жизнь. Почти – потому что страх перед собой еще не умер в его душе; он знал, что хотя и глубоко притаившаяся, маленькая – но твердая, остро иззубренная – колючка еще оставалась: все-таки… все-таки он мог – или должен был? – нет, не должен был! мог! только мог!… – оставить записку, что он зарядил пистолет, – предупредить, что включил рубильник… Но тяжкая, казавшаяся неподъемной для него ноша спасительно облегчилась; и дело было даже не столько в рассудочных доводах самих по себе – что пенсию ни от чего независимо будут платить, что нет такого закона (а законы, видя в них отшлифованную временем мудрость многих – умнее его – людей, он уважал), по которому он виноват, – что и чисто по-человечески он не виновен в том, что Бирюков взял заряженный пистолет, – сколько в том упоительном, искреннем, уже не нуждающемся в поддержке сомнении в собственной вине, которое эти доводы, вместе с лицом и голосом следователя, в нем породили… Кроме того – чего уж греха таить, – сознание того, что ни при каких условиях – как бы кому-то, и ему самому в том числе, ни захотелось его покарать – он не будет сидеть, доставляло ему хотя и какое-то стыдливое, как будто не совсем чистое, с оттенком неуважения даже к себе – чувство полного освобождения от страшной опасности. Но и эти невнятные угрызения – своей радостью, своей слабостью, своим облегчением – недолго смущали его, – потому что в понедельник, выйдя из дома, он уже твердо знал: он подойдет к Немцову и все расскажет ему. Он дойдет до конца, он поднимется на перевал и сбросит последний вьюк – и уже налегке пойдет дальше. И в памяти об этих проклятых днях – спасительно осветленной сознанием своей правоты – останется лишь одно маленькое смутное темное пятнышко: одинокая фигура жены Бирюкова, медленно идущая через безжизненно-белый, огромный, как ледяная пустыня, равнодушно отстранившийся от ее жизни двор – под тяжелыми, как мокрые перья, оттепельными хлопьями снега…

…Немцов сидел за столом, узкой буркой вздернув острые плечи.

– Здравствуйте, Владимир Егорыч.

– Здравствуй, – буркнул Немцов. Николай подошел, пожал его равнодушную – нет, усталую – руку и сел.

– Тебе чего?

У Немцова был совершенно измученный вид. Николай его никогда не любил – кто любит начальство? Но сейчас (после памятных слов: «сажают должностное лицо») он ему многое простил – и ему стало жалко Немцова.

– Я о Бирюкове.

И – неотрывно глядя на угол стола – он все рассказал о последнем дне Бирюкова.

Закончив, он повернул голову и посмотрел на Немцова. За то время, пока он говорил, Немцов закурил – и сейчас сидел, плотно окутанный голубыми клубами дыма, и както странно – спокойно, внимательно, чуть удивленно, как будто даже… сочувственно, что ли? черт его знает как, – смотрел на него.

Николай замолчал. Страшно хотелось курить. Немцов протянул тонкую нездоровую руку к распухшему скоросшивателю, полистал бумаги, нашел то, что искал, – остановился, придавил перелистанную стопу узкой сухой ладонью, – глубоко затянулся, из носа и рта – пирамидой – выпустил дым – и начал читать: негромко, безо всякого выражения, не отрывая от текста полуприкрытых тонкими веками глаз.

– Председателю комиссии по расследованию несчастного случая с Бирюковым A.M. от токаря четвертого разряда Вдовушкина Игоря Николаевича. 14 декабря 198* года я, Вдовушкин И.H., без четверти шесть вечера пошел в туалет. Время запомнил потому, что, когда шел, посмотрел на часы в коридоре. После туалета я пошел к электромонтерам попросить изоляцию, потому что у станочной лампы задрался провод. Когда я вошел, то увидел Бирюкова, который был сильно выпивший и качался животом. Он стоял у щита и переключал рубильники. Я спросил изоляцию, но Бирюков ответил, что у него нет. И я ушел и больше Бирюкова не видел. 16 декабря 198* года. Вдовушкин.

Немцов скользнул в сторону прижимавшей листы ладонью – скоросшиватель, на миг развернувшись трепещущим веером, сХлопнулся – и затянулся умирающей сигаретой.

– Рубильник у Бирюкова был выключен, – негромко – и незнакомо мягко – сказал Немцов. – Только не второго, а третьего кабеля. Бирюков ошибся. Но ты, Коля… – он в первый раз в жизни назвал Николая не по фамилии и не Николай, а Коля, -…но ты, Коля, знай: если еще раз на пересменке случится такой бардак, я тебя уволю. И уволю не по собственному, а по статье. Все, иди работай.