Сергей Бабаян - Mea culpa

Вдруг лицо ее искривилось – болезненной, колючей гримасой.

– Может быть, ты ей еще чем-нибудь помог?

– Дура! – заорал он – и увидел, что ее лицо (странно – как будто с облегчением) дрогнуло. – У вас у всех только одно на уме!… – Он нетвердо знал, у кого это – у всех, – ну вот у таких, что стоят во дворе… у некоторых. – У нее мужа нет, сантехник, с-с-с… – он увидел проскользнувшего в столовую Сережку, – …требует пять рублей за прокладку, которой цена десять штук пятачок. Где ты на каждую сволочь пятерок-то напасешься?

– Ладно, – устало сказала она. – Не кричи, надоело. Чай будешь пить?

– Буду, – тоже устало сказал он и пошел в ванную – мыть руки.

…На следующее утро – был выходной – он стоял во дворе с Серегой, у которого болонка, Петровичем и Валькой из ателье. Эти трое раздавили бутылку – он пить не стал и уже собирался домой (Сережка тащил в кино, на какое-то «Золото Маккенны»), – когда Валька, осклабясь красно-пятнистым (уже со стакана пятнился) лицом, сказал:

– А чё это ты, Колян… говорят, под бирюковскую бабу клинья забиваешь?

Николай тяжело посмотрел на него. Ко всему прочему – когда он сам был трезв, он не любил пьяных.

– Кто говорит?

– Ну, кто… Трудящиеся.

Серега усмехнулся. Глуховатый Петрович спросил:

– Чья-чья баба?

– Заходил отремонтировать пылесос, – сказал Николай, не давая ответить. – Понял?

– Ну и как… пропылесосил?

– Слушай, ты, м…ла, – сказал Николай. – Раз я сказал – починял пылесос, значит – починял пылесос. Чего?

Валька знал его лет пять – с тех пор, как Николай переехал сюда. За эти пять лет Николай пару раз срывался.

– Ну… починял и ладно. Чего ты?

– Ничего, – сказал Николай и ни с кем не прощаясь пошел к подъезду.

…В понедельник со смены он возвращался другим путем – не через парк, а мимо стекляшки. К их дому, с противоположной двору стороны, примыкал детский сад; он пошел так, чтобы пройти мимо детского сада. Прогулочную площадку окружал высокий забор из крупноячеистой сетки; вдоль забора росли молодые липы – пестрая тень от листвы подрагивала на бархатисто-черных стволах. Тихий час недавно закончился, и под песочными грибками и крышами многоцветных беседок кипела шумная, восторженная суета. Он подошел к забору и оглянулся: кронистые липы и серебристая стена тополей скрывали его от дома. Он пошел вдоль забора – сгорбившись, исподлобья поглядывая на детей. Дети были рассыпаны по площадке, как пестрые конфетти. Он не сразу увидел Леночку.

Он остановился, зацепился пальцем за ячею и неуверенно, волнуясь позвал:

– Лена… Леночка!…

Никто его не услышал: крик на площадке стоял такой, что он сам себя плохо слышал. Он посмотрел в обе стороны, оглянулся через плечо – и, покраснев как рак, громко, страдая, крикнул:

– Леночка!!

Она услышала, повернула голову – упруго задрожали косички – и с места, как будто нажали кнопку, побежала к нему… Воспитательница – румяная круглая баба в малиновом платье, вообще вся похожая на перезрелую малину на ножках, – на него посмотрела. И много детей повернули как флюгеры головы и стали смотреть на него. Лицу стало жарко, солнце, клонившееся к закату, прожигало затылок. Леночка подбежала к ограде вплотную и с другой стороны – на высоте, казалось, его колен – ухватилась за проволоку.

– Здравствуйте, дядя Николай.

– Здравствуй, Леночка, – сипло сказал он. – На-ка тебе… – Он вытащил из кармана шоколад «Сказки Пушкина» – купил на заводе в буфете – и сунул его в ячею… Шоколад не прошел. Он вспотел от волнения – до края забора он дотянуться мог, но не бросать же плитку на землю… догадался: смял проволочную ячейку – квадрат превратился в ромб – и просунул ярко-синию плитку по длинной диагонали. Леночка неуверенно протянула руку и взяла шоколад – и сказала:

– Спасибо.

– На здоровье, – сказал Николай и вымученно улыбнулся. Проклятая баба неотрывно – впилась как пиявка, как клещ – смотрела на него. Лицо ее было неуловимо знакомо. – Маму не забудь угостить.

– Я отнесу домой, – сказала Леночка и обеими руками, как книгу, обхватила шоколадную плитку.

– Молодец. Ну… беги. Иди, поиграй.

– А сейчас уже мама придет. Вы ее не будете ждать?

– Нет, – сказал Николай, чувствуя, как у него непроизвольно перекатываются желваки. – У меня много дел, Леночка. Я пошел, ладно? Передавай привет маме. Я пошел, хорошо?

– Хорошо, – сказала Леночка и сделала два шага назад. – Спасибо.

– Все, – сказал он и, повернувшись, торопливо зашагал к рафинадно блестевшему дому.

Он шел напрямик – ноги мягко вязала уже высокая, густая трава. На пригорке – лишней земле, оставшейся после засыпки траншеи, – раскрывались серебристые зонтики дикой моркови. Золотые одуванчики мелко пятнали изумрудный островок пустыря. Он вышел на бегущую за угол дома асфальтовую дорожку. Навстречу шли мать, отец и сын лет четырнадцати. Потом отец, мать и дочка с косичками. Потом бабка с двумя детьми. Потом мужик с бородкой и дипломатом. Потом парень с девчонкой. Потом парень с бутылкой красного. Всем всё было понятно. Он повернул за отполированный солнцем угол и пошел к своему подъезду. У подъезда он остановился, выкурил сигарету, бросил окурок в толпу молодых лопухов… «Ну, ничего, ничего, ничего…» Он сказал это просто так – надо было что-то себе сказать. Он не знал, что ничего.

Прошло еще полгода, и двор стал белым, как свежая простыня. За это время многое переменилось.

…Он позвонил. Звонок был простой, без колокольчиков. Дверь открылась. На ней был старый, с исчезающими цветами халат – он ведь не предупредил, что придет. Она заплакала. Он вошел, поставил чемодан и обнял ее, прижавшись щекой к ее горячо бьющемуся виску. Выло очень тихо – только в окно за ее спиной, силясь добраться до них, царапалась первая вьюга.

И снова была вина. Жизнь нельзя прожить без вины.

1994.

Mea culpa – моя вина (лат.)