Чарльз Сноу - Пора надежд

Неприязнь мистера Визи отнюдь не облегчала моего существования. Он считал, что я живу не по средствам, и сурово осуждал меня за это. До него дошли слухи, что однажды ночью меня видели на Лондонской дороге сильно навеселе. Дошли до него слухи и о моих политических выступлениях. Мистер Визи был до глубины души возмущен моей дерзостью: как это я смею делать то, о чем он не может и помышлять! Он зловещим тоном заявил, что нравится нам это или нет, но поведение клерков вне канцелярии не может не интересовать его. И, обращаясь ко всей секции, пустился в весьма туманные и ехидные рассуждения о том, что есть-де люди, которые, чтобы обратить на себя внимание, либо подлизываются к начальству, либо дебоширят, и все это с единственной целью — дискредитировать своего начальника и помешать его продвижению по службе.

Он только выжидал случая, чтобы подать на меня жалобу. Но маниакальная жажда повышения вынуждала его быть осторожным. Он знал, что начальство благоволит ко мне и, следовательно, жалоба должна быть твердо обоснована, иначе он потеряет установившуюся за ним репутацию человека, «знающего подчиненных как свои пять пальцев». И он готов был даже сдержать свое возмущение моей безнравственностью и до поры до времени не карать меня, лишь бы не сделать ложного шага. «К чему лезть на рожон, — говорил он в канцелярии, не уточняя, о чем идет речь, — когда начальство само понимает, что давно пора принять меры».

Ну и, конечно, эта необходимость сдерживаться вызывала у него еще большую ненависть ко мне. История моих взаимоотношений с мистером Визи немало развлекала наш кружок, но на работе, пока тянулись эти однообразные, скучные, полные унижений дни, наши отношения вовсе не казались мне такими уж забавными. Неприязнь, когда с ней постоянно сталкиваешься, рано или поздно начинает действовать человеку на нервы, и то, что она проявляется весьма комично, не может служить утешением. Стоило мне, сидя у себя за столом, поднять голову, как я видел огромные глаза мистера Визи, смотревшие на меня сквозь сильные стекла очков. Естественно, меня не могло не задевать то, что я стал для него чем-то вроде наваждения, предметом его неутомимых преследований. Когда я описывал его Джорджу и остальным, перед ними представал образ франтоватого господина в очках, который помешался на продвижении по службе и изо всех сил старается быть на виду; но в канцелярии, где я проводил столько бесплодных часов, мистер Визи становился живым существом, которое ненавидело меня, ненавидело каждый мой шаг и каждое мое слово.

Всю эту зиму, сидя в канцелярии и глядя вниз, на мрачную Баулинг-Грин-стрит, я злился на себя за то, что медлю принять помощь Джорджа. Дорогой ценой расплачивался я за свое самолюбие. Вскоре я уже готов был смирить свою гордость, извиниться перед Джорджем и попросить у него совета. К такому решению я пришел в самом начале 1924 года, месяца через два после первой неудачной попытки Джорджа помочь мне. Но я был избавлен от тяжелой необходимости идти на попятный. К тому времени Джордж «разобрался в своей ошибке» и решил, что должен вмешаться: хватит мне дурака валять и попусту тратить время. Однажды вечером он сам заговорил об этом. Сухим, официальным тоном, к которому он обычно прибегал, когда не хотел показать своего участия или волнения, он сказал:

— Предлагаю пойти ко мне. Я хочу высказать некоторые соображения по поводу твоего будущего. У меня нет уверенности, что я поступаю правильно, отстраняясь от вмешательства в твою жизнь. Словом, у меня есть кое-какие предложения.

На этот раз я с готовностью последовал за ним.

О своих «предложениях» он не обмолвился ни словом, пока мы не дошли до его квартиры и не устроились в креслах возле камина. Человек порывистый и горячий, он порою удивлял всех своим педантизмом и церемонностью, ведя себя так, будто выполняет тонкое дипломатическое поручение. В тот вечер ему удалось упросить свою квартирную хозяйку приготовить нам чай — упросить, потому что эта сварливая женщина обычно ничего для него не делала. Обстановка его комнаты напоминала жилище мастерового; Джорджу принадлежали здесь только трубки, коробка с табаком, несколько книг, документы, принесенные из конторы, и две-три пачки писчей бумаги.

Когда мы напились чаю, Джордж решил, что наступил подходящий момент для разговора.

— Итак, — начал он твердо, хотя и не без смущения, — мы будем исходить из того, что у тебя, есть наследство. Думаю, что если бы за это время положение вещей существенно изменилось, ты поставил бы меня в известность.

Прошло немало времени, прежде чем завещание тети Зеи было признано законным, и я не раз вынужден был вспоминать о том, с какою проницательностью предвидела мама злобные козни дяди Вилла. Как бы то ни было, но за несколько недель до того я все же получил причитавшиеся мне триста фунтов.

— Конечно, я поставил бы тебя в известность, — заверил я. — Деньги у меня в целости и сохранности.

— Если не ошибаюсь, триста фунтов? — спросил Джордж без всякой, впрочем, необходимости, так как память у него была превосходная.

— За вычетом того, что я должен тебе, — ответил я.

— Ну, это можно не считать, — заявил Джордж впервые за этот вечер задушевным, веселым тоном. К деньгам он относился легко, любил сорить ими и, как человек отзывчивый, щедро делился с друзьями тем, что имел. Получив в конце месяца жалованье, он неизменно осведомлялся, не нужно ли мне взаймы фунт или два. — Ни в коем случае! — продолжал он. — Итак, будем исходить из того, что у тебя есть триста фунтов. И ты должен потратить их на то, чтобы приобрести какую-то профессию. Только это по-настоящему важно, все остальное ерунда.

— А я и не собираюсь возражать, — улыбнулся я.

Меня охватило радостное возбуждение, я был как на иголках.

— Прекрасно, — сказал Джордж. — Я уверен, что тебе уже давали советы, тем не менее, если ты, конечно, не возражаешь, я тоже хочу высказать свои соображения.

— Если б я получил какие-то советы, я бы уже давно что-то предпринял! Ты и представить себе не можешь, что для меня значило знакомство с тобой, — порывисто воскликнул я, дав волю своим чувствам и в то же время подсознательно желая сказать Джорджу нечто приятное.

— Ну уж, не знаю, — буркнул Джордж и поспешно продолжал: — Думаю, что ничего другого, кроме того, что я собираюсь тебе предложить, не изобретешь. Во-первых, тебе необходимо приобрести профессию. Во-вторых, по твоим словам, у тебя нет никаких стоящих связей. В-третьих, у меня, естественно, тоже нет влиятельных знакомых. За одним весьма существенным исключением, и этим исключением является Мартино! А это значит, что ты можешь приобрести мою профессию и попасть в нашу контору. В-четвертых, из тебя, несомненно, выйдет неплохой стряпчий — гораздо лучше большинства этих пустозвонов и снобов, которые только позорят профессию, являющуюся, по-моему, вполне благопристойной. Смею тебя заверить, что, судя по моим наблюдениям, ты умеешь работать и экзамены сдашь без труда, если, конечно, будешь следовать испытанному мною правилу и работать, раз уж так надо. Если каждый вечер, прежде чем пойти выпить, ты сначала поработаешь часа три, тебе не страшны будут никакие экзамены. В-пятых, трехсот фунтов вполне достаточно, чтобы заплатить за обучение, если Мартино не сможет принять тебя бесплатно. Я не очень осведомлен относительно других профессий, но думаю, что при изучении любой иной ты столкнешься с серьезными финансовыми трудностями. В-шестых, Мартино, пожалуй, согласится взять тебя на практику в нашу контору, что было бы весьма удобно для всех заинтересованных лиц. — Джордж с блаженным видом откинулся на спинку кресла. — Боюсь, что у тебя нет иного выхода, — сказал он, чрезвычайно довольный собой. — Все говорит за то, что придется тебе проходить практику в доброй старой фирме «Иден и Мартино». Советую на прощанье дать твоему зловредному Визи здоровенного пинка и своевременно договориться о том, чтобы уже с весны приступить к ученью. Вот что я предлагаю. — Он вызывающе посмотрел на меня. — Хотелось бы знать, что ты можешь против этого возразить.