Евгений Гришковец - Асфальт

которые мы не то что не любим, но и нос воротим от таких. Нравился ей тот самый пресловутый наш чёртов шансон. Я видел и слышал, как она со своими подружками эти песни пела и была счастлива. Я этих её вкусов не понимал и не понимаю. Но если мы здесь собрались для Юли, то… Володя, дай гитару… Дай, не бойся, не сломаю… Сейчас я спою, как умею и как могу, песню, которую Юля точно любила. Ребята, я не все слова помню, кто знает, подпевайте… Помогите! Ну, гитару-то дай!

– Сейчас, Миша! На этой просто только я играю, – сказал Володя несколько суетливо, – сейчас принесу другую.

Он сбегал куда-то в недра студии и вернулся со старенькой акустической гитарой, повидавшей виды.

– Во! Правильный инструмент, Володя! – сказал Миша, не скрывая иронии. – Для той песни, которую я буду сейчас исполнять, – это самое то! Да и Юле бы именно такая гитара понравилась. Ей же было всё равно, ты знаешь. А теперь тем более. Давай… – Он взял в руки гитару, провёл пальцами по струнам и стал её подстраивать. – Да-а-а! Давно я не брал в руки… Ну, ребята, подхватывайте…

Миша играл на не очень хорошо настроенной гитаре, фальшивил, но не поправлялся и не запинался, играл уверенно. Он играл и пел ту самую песню, которую когда-то играл для Юлиных подруг и друзей на чьём-то дне рождения, давно. Он вспоминал счастливую и пьяную Юлю. Несколько раз кто-то подсказал слова. На втором куплете песню подхватила-таки чья-то жена, неюная, коротко стриженная полная блондинка. Она пела чистенько, но тихо и вытирая слёзы. А Мишин голос окреп, и он пел всё громче:

Ребята, налейте кто-нибудь! – сказал Миша и сильно ударил по струнам.

Последний аккорд прозвучал среди полного молчания.

Он довольно долго шёл по тихой и совершенно безлюдной улице. Шёл быстро и не глядя под ноги, часто наступая в лужи. Он не замечал холодного мокрого воздуха и дышал им нервно и глубоко. Впереди шумел проспект Мира. Он шёл туда, чтобы поймать такси.

Миша шёл и всё прокручивал в памяти повисшую паузу и недоуменные лица, которые смотрели на него, когда он допел песню. Он вспоминал, как Володя, не зная, как себя вести, забрал у него гитару и понёс её куда-то, видимо, туда, где взял. Коротко стриженная блондинка, не понимая затянувшейся паузы и тишины, вдруг сказала искренне: «А что, хорошая песня!»

Миша, не глядя никому в глаза, плеснул себе водки, молча выпил, сказал: «Ну что же, ребята! Я пошёл. Надеюсь, встретимся в следующий раз по счастливому поводу. Пока!» Потом он быстро взял свою куртку, быстро вышел на улицу и надел куртку уже на ходу.

Он приближался к проспекту. Что-то ворочалось внутри, мышцы напрягались, и нервы заставляли шагать широко. Он чувствовал себя выдернутым из горячего спора, в котором победить не удалось. Миша шёл злой и непонятый.

Ему ужасно захотелось чего-то хорошего и совсем не того, что было там, в этом полуподвале Володиной студии. Он остановился, не дойдя до шумящего быстро проезжающими автомобилями проспекта, достал телефон и позвонил Сергею. Сергей ответил почти сразу.

– Привет, – сказал Сергей непривычно тихо.

– Привет, – сказал Миша, – ты не мог бы говорить чуть громче. Я тебе с улицы звоню. Ну как ты? Почему не звонишь? Сам-то Соне звонил?

– Звонил.

– Вот, сижу и думаю уже целый час.

– Ну говори, говори! – сказал Миша нарочито бодро. – Я же за вас волнуюсь.

– А чего говорить? – ответил Сергей задумчиво и устало. – Я весь день ждал, когда можно будет ей позвонить. Весь извёлся, позвонил, теперь сижу и думаю. А сил никаких нет.

– Что? Плохо поговорили?

– Почему? Прекрасно поговорили. Минут двадцать точно разговаривали. Я бы с ней всю жизнь так говорил. А теперь вот сижу.

– Нет, если не хочешь, не говори… Но мне интересно, дружище! О чём договорились?

– Да ни о чём. Я предложил ей встретиться завтра, она сказала, что не может. Послезавтра тоже не может. Договорились созвониться. Когда созвониться, я не понял, волновался сильно. Сижу, хочу ей перезвонить, но не знаю, что сказать. А так-то поговорили хорошо, она смеялась, кажется, была рада. Не знаю я, что делать, когда звонить, о чём говорить. Но если до завтра ещё потерплю, то до послезавтра уже нет.

– А хочешь, я тебе подскажу, как можно её пригласить на встречу и она должна будет согласиться? – спросил Миша хитро.

– Как! – сказал Сергей, будто проснувшись.

– А ты позови её проведать вашего протеже.

– Кого это?

– А ты подумай!

– Я, Миша, уже не могу думать. Говори! Я не понимаю.

– Предложи ей встретиться и навестить спасённого вами краба. Она должна согласиться. Я думаю, должна.

– Гениально! Прямо сейчас позвоню. Ещё не поздно. Спасибо! Всё-таки ты очень умный человек, – голос Сергея почти звенел.

– Эй, Серёга! Не торопись!…

– Всё, Миша, буду ей звонить, пока не поздно. Давай, пока… Перезвоню.

После этого разговора Миша шёл и тихонько посмеивался. Он дошёл до проспекта и поднял руку, чтобы поймать такси.

Таксист, парень лет тридцати или около того, вёл машину резво, сам же сидел за рулём спокойно и молчаливо. На Садовом кольце их небезопасно обошёл красный спортивный автомобиль. Этот автомобиль двигался с большой скоростью и рыскал из одной полосы движения в другую.

– Во даёт! – сказал Миша. – Что творит! Он так доездится.

– А может быть, он везучий? – спокойно сказал таксист.

– Везение лучше проверять не на дороге, – ворчливо прокомментировал Миша, – ты смотри, как он едет! И куда он так может мчаться?

– Да он, наверное, и сам не знает куда. Здесь таких много. Я уже тут ничему не удивляюсь.

Он говорил с явным южным акцентом. Мише всегда нравился этот выговор.

– А вы откуда-то с Юга? По тому, как вы говорите, слышно, что не москвич.

– Да, с Юга. С Кубани. Знаете такой благодатный край?

– Бывал. Хорошо там.

– Ага. Там хорошо, – сказал парень вяло.

– А что, не очень?

– Особенно зимой и без денег.

– А в Москве зимой лучше? – спросил Миша, усмехнувшись.

– Вы москвич? – вопросом ответил тот. Миша думал не более двух секунд.

– Да, москвич, – сказал он спокойно.

– И мне Москва тоже нравится.

Миша попросил не подъезжать прямо к дому. Он вышел из такси на улице, прошёл между домами и шагнул в свой двор. Он сразу нашёл окна своей квартиры и свой балкон. На кухне горела Анина любимая лампа на подоконнике, в гостиной тоже был тусклый свет. «Торшер, наверное, Анечка оставила гореть, чтобы я в потёмках не шастал», – подумал он.

Над домом низкое московское небо, подсвеченное бесчисленными городскими огнями, было коричневым. Небо, казалось, слегка шевелилось.