Наталья Галкина - Сказки для сумасшедших

Не знаю, как тебе, а мне милее всех бабка-мусорщица с ее бессмысленной любовью, почти безответной, и с ее непонятным счастьем, не замечающим ни убожества, ни небытия. Я ведь тоже люблю тебя вне всякого смысла и разума, невзирая на помойку бытия, на весь мусор житийный, не принимая во внимание факт, что обувка твоя скоро сносится, потеряет подметку, станет непарной, что одежка твоя, которой ты так гордишься, обернется невзрачным лоскутком, что мир склонен к метаморфозам: шелестит дензнаками, осыпается монетками, шуршит ассигнациями. И мы таковы, как есть, неисправимы, и помоечность нам сродни, и музейность; а любви вещественные доказательства не нужны, даже в виде поцелуев, вот и мой поцелуй воздушный, воздушней шарика и пирожных; с тем и прими».

С недоумением написал он этот текст; недоумевая, перечитал. Он сам не понимал написанного, даже не мог решить, сказка ли перед ним, годится ли она для сумасшедших, но все же склонился к мысли, что, видимо, годится. Оставив все как есть, Кайдановский решил после Нового года приписать к истории про ростовщика, старьевщика и бабку-мусорщицу что-нибудь, несомненно сказочное, какой-нибудь волшебный предмет, загадочный инопланетный обломок или говорящего воробья.

Вот и настал канун праздника, когда все стрелки говорили только о приближении Нового года, секундные, минутные, часовые, магнитные и даже чулочные. Отовсюду начинало нести пирогами, студенческими фаршированными куропатками, обывательским студнем и запеченной свиной ножкою.

К накрахмаленному и накрашенному тюлю пришивались последние блестки из фольги, стекляруса, елочного дождя, служащего позументом, аксельбантом, оторочкою плаща, золотом корон.

Маленькие аглаи, эти вечные школьницы, сверкая глазами, вглядывались в даль ближайших суток; уютные алевтины во фланелевых халатиках и папильотках дочитывали романтические страницы поваренных книг; распутные аделины, посетив баню на Чайковского, втирали в свои атласные грешные шкурки крем и загодя мазали за ушами духами послаще; высокомерные аделаиды, тайно вздыхая, вглядывались в винчиевские зеркала. Василии валялись на койках, возле них на стенах висели их карнавальные костюмы; под койками звякали заготовленные загодя бутылки: водочка, отдающее кошачьей мочой (по определению Кузи) дешевое румынское сухое вино, убийственный «Солнцедар», от рюмки которого закаленнейшие пьяницы приходили в глубокое шаманское помрачение рассудка, благородное «Жигулевское» для пьющих и непьющих, пижонский пиратский ром, затесавшиеся невзначай «Чхавери» и «Мукузани», одинокий коньяк и традиционное Советское — значит, шампанское!

Мрачный Комендант строевым шагом обходил огнетушители и пожарные щиты. Елка была уже на месте, в Молодежном зале, поставили не по центру, не над Спящей, а сбоку и уже украшали лампионами, курсовыми самодельными игрушками и печатными пряниками, где только отрыли.

Любите ли вы праздники? или вам милее кануны? Отречемся от старого года, отряхнем его прах с наших ног. Около каждой бутылки дремала гадкая тень грядущего похмелья, маленький, свернувшийся в клубок, незримый белогорячечный чертик. Штигличанские богини ставили в подсвечники девственные свечи; неужели вы пьете и поете при лампочке Ильича? тю на вас! мы влюбляемся только при живом огне, чего и вам желаем; ах, как мерцает свечной огонек в ее зрачке, мерцает, двоится.

Общежитейские уже наполучали посылок из дома, что делало будущие новогодние столы еще экзотичнее, скатерти несуществующие еще самобранней; ожидалось соседство сельского сала, самодельной колбасы, гранатов, фисташек, яблок отовсюду, чурчхелы, солено-сушеных снетков; даже маленький бочонок самодельного виноградного вина прибыл, даже целокупный копченый поросенок преодолел железнодорожное пространство и будет съеден в городе Петра, так и не повидав ни Медного всадника, ни свинок египетских у Академии Художеств, а вон и связка воблы, лепечущей: о Волга, колыбель моя!

У нескольких помешанных лежат на тумбочках у кроватей их личные сокровища — аэрофлотовские билеты: лететь встречать Новый год домой, к родителям; у них свои тихие радости, счастливого им пути.

Крепко ли вы спите в кануны? не боитесь ли вы ожидающего нас всех секундного зазора между новым годом и старым, трещины в леднике, которую надо проскочить? мгновенного ничто?

Невеста Явлова, узнав, что он встречает Новый Год в обществе штигличанских шлюх на костюмированном балу (так сказать, на бале), закатила ему скандал по первому разряду, а закатив, призадумалась: не пойти ли и ей на бал? не оттрепать ли соперницу за патлы? в лучшем случае. Невеста не знала, что тройные дозоры, включающие комсомольцев-активистов, дружинников и самого Коменданта, будут охранять дубовые двери на Соляном перед новогодним торжеством, потому как кто туда только не рвется, ладно если из Театрального института или из Института культуры и отдыха, а коли районная шпана? перепьются, мухинскими богинями лишку увлекутся, неправильно их поймут, передерутся, дойдет до поножовщины; а вредители? а поджигатели? а шпионы, падкие на идеологические ВУЗы?

Всех приглашенных приводили в здание еще днем, некоторых к вечеру втаскивали со двора в окна. От одного негра Комендант зубами скрежетал, не понимая, каким образом просачивается он, такой явно окрашенный, подчеркнуто не местный, в помещение уже два Новых года подряд.

Основная осада начиналась в восемь, перед концертом и танцами; к десяти отчаявшиеся войти переставали топтаться у двери и лезть в нее, посты снимались, и дверь запиралась, тогда угроза переносилась для Коменданта в здание; осада длилась не снаружи, а изнутри.

Концерт и танцы отличались, от обычных только большей эйфорией и количеством пребывающих слегка навеселе: маскарад обычно открывался шествием между десятью и одиннадцатью, чтобы к полночи достичь апогея. Слова «апофегей» еще не было. Офигевать — офигевали, офигение в Тавриде, это да; одна аглая, придерживавшаяся лексикона замуханских Василиев, сказала жениху: «Я омудела», — но тот, зная свою невесту и будучи умным человеком, просто объяснил ей значение термина, и ее не постигла участь Кузи, расставшегося с невестой, как известно, из-за гипотетических летающих коров.

Желающие танцевать — вовсю танцевали; три оркестра играли, сменяя друг друга, в Молодежном зале: приглашенный джаз, квартет Печкина (чемодан с палкой от швабры и натянутой веревкою вместо контрабаса: контрабасист исполнял свою партию в кожаной перчатке, но и в перчатке умудрялся о бельевую струну мозоли набивать; банджо в руках Печкина, у него же в зубах дуделка, патрон от лампочки; скромная мандолина и ударник с серией ударных, как-то: батарея бутылок с разным количеством воды, три ящика разного размера, деревянных, полено, веник плюс бочонок и приставленный ко всей вышеупомянутой утвари всегда улыбающийся ударник; говорили, на печкинские концерты ходят консерваторские и особенно млеют именно от ударника, периодически, ко всему прочему, выкрикивающего лозунги вроде: «Не втирай мне пенсне!» или: «Не тарухай, Василий!») и небольшая компания ряженых, являющая собою ансамбль старинной музыки: виола да гамба, маленькая гитара, флейта и фисгармония, с гитарой Золотко, конечно.