Василий Аксенов - Коллеги

Остальное зависит от силы зрения. Одни отчетливо видят цель, а другим нужно подбирать оптические стекла.

— Ну, я пошел, Александр Дмитриевич, — мрачно сказал кучер Филимон. Он стоял в дверях, держа в руках тазик, утлый сосуд, несущий его в новую жизнь.

Зеленин накинул пальто и вышел во двор, в безмолвную суматоху несущихся вкривь-вкось, вниз и даже вверх снежинок, в серый уютный зимний день. Компактным, слежавшимся спокойствием веяло от берез, свесивших белые космы, от домиков, по окна погруженных в снег, как в послеобеденную дрему, и только к юго-западу от больницы, очень далеко над темной зубчатой полосой леса, тучи начинали темно синеть, и между ними еле-еле проглядывала длинная золотисто-оранжевая прожилка. Она напоминала, что в мире далеко не все так ясно и спокойно, как этот серый день. Например, любовь…

Прикованный к месту неясным, но мощным предчувствием, Зеленин стоял, не в силах оторвать взгляда от золотой нити, таинственной рукой проткнутой над лесом. И именно с той стороны появилась неторопливая коняга, запряженная в санки. Приехала почта.

Из Москвы, от Инны. Лежат на столе, и пальцы Зеленина выбивают дробь рядом, Зеленин достает сигарету и смотрит на сокровище, лежащее на столе. Происходит борьба. Письмо послано на неделю раньше телеграммы. Значит, прежде нужно читать его.

Но в телеграмме заключена новость. Страшно даже подумать, какая новость может быть заключена в телеграмме. Словно бросаясь в воду, Зеленин хватает ее.

«Выехала мурманским поездом вагон пять Инна».

Так и есть. Именно то, о чем он не мог и думать. К нему едет незнакомая девушка по имени Инна. Совершенно незнакомая. Чужая. Несколько слов, переданных азбукой Морзе и отпечатанных на бумажных полосках, обдали его волной холода и зябкой неловкости. Как они встретятся? О чем будут говорить? Где она будет спать? Образ, надуманный при помощи писем и телефонных разговоров, исчез. Словно к спасательному кругу, Зеленин протянул руку к письму.

«…я измучилась. Ты стал уплывать от меня, стираться в памяти. Может быть, я сумасшедшая и нахалка, но я твердо решила: сдаю последний экзамен досрочно и выезжаю к тебе. Учти — просто кататься на лыжах. Не выгонишь?»

Милая! Милая сумасбродка. Да, это пострашнее, чем сесть в машину к незнакомому парню. Каким числом датирована телеграмма? Сегодня ночью мурманский экспресс пройдет через их станцию. А до станции семь часов на автобусе. Никак не успеть. Нужно звонить Егорову…

— Ну, поздравляю, поздравляю тебя! — кричал в трубку Егоров. — Не трусь. Все будет прекрасно. Она молодец. О чем разговор! Конечно, бери машину.

Итак, все в порядке. Зеленин снова перебежал через двор в свой флигель. Черт побери, в квартире прохладно! В столовой определенно гуляет ветерок. И вообще, омерзительное холостяцкое запустение. Ей будет противно и скучно. Надо купить приемник! В сельпо, кажется, был симпатичный «Рекорд» с радиолой. Он стоит рублей четыреста — пятьсот. Деньги есть — целая тысяча! Схватив пальто и нахлобучив малахай, Зеленин выскочил из дома, рысью пустился по аллейке. Перегнал Дашу, идущую домой. Та, услышав за спиной тяжелый топот, ступила с тропинки и прямо в снег. Не так давно она забросила на печку растоптанные валенки и ходила теперь в черных войлочных ботиках с кожаной отделкой. Она провалилась почти по колено, и жгучий холод, обложив ногу, колол иголочками сквозь капрон, словно издевался над этим смехотворным продуктом цивилизации. А доктор уже скрылся из глаз.

И Даша знала, в чем дело. «Ну и беги себе, голенастый журавль, встречай свою столичную селедку!» Даше все это глубоко безразлично. Ты ей совершенно безразличен. Полностью и навсегда. Но все-таки надо же наконец вытянуть ногу из снега.

…Зеленин поставил маленький приемник в столовой и забросил антенну на печку. В центре исторического стола оказалась бутылка шампанского. Вокруг с трогательной симметрией разместились коробки конфет, баночки шпрот. Коньяк яростный борец с алкоголизмом поставил на подоконник, за шторку. Потом он стал крутиться по квартире, смахивая пыль, выгребая из углов свалявшийся мусор, стараясь суетливыми движениями отогнать тревожные мысли.

За окном синели сумерки. Скоро должна была прийти машина. И вдруг Александр, пробегая с веником через столовую, краем глаза заметил, что березы и елки заливает жидкий красный свет. Они становятся похожи на декорации в театре. Он ахнул, подошел к окну и увидел, что плотные теплые тучи уже занимают только три четверти неба, а над ощетинившимся лесом горит быстротечный зимний закат. Мгновенно Зеленин представил картину: в огромном снежном пространстве летит неистовый стоглазый организм — экспресс «Полярная стрела». Может быть, это он освобождает небо, невидимой рукой стягивая тяжелое одеяло?

Он надел белую рубашку, синий джемпер с орнаментом, посмотрел в зеркало и остался доволен собой. Похож на аспиранта первого года обучения. Повеселев, он прошелся по комнате и остановился у дверей.

Двери открылись. На пороге стоял Макар Иванович.

— Проходите, Макар Иванович. Стряслось что-нибудь?

Старик взглянул на него виновато:

— Мальчонка, на лыжах прибежал с Шум-озера. Словом… — Он раздраженно махнул рукой. — Эх, дурак я, право! Вы уж извините, Александр Дмитриевич. Понимаю, что не вовремя.

— А что там все-таки случилось, на Шум-озере? Вы можете сказать?

— Лесника медведь задрал. Сын говорит, крови много потерял и раны ужасные. Я бы сам поехал не раздумывая, да боюсь, не справлюсь. По хирургии у меня малый навык.

Он моргнул и взглянул прямо в глаза Зеленину. Тот понял, что эти слова нелегко ему дались. Может быть, вспомнил старый фельдшер, сколько раз, грозно насупившись, он бросал сакраментальную фразу: «Медицина бессильна!» — и не думал даже о том, что бессильна не медицина, а он сам.

Зеленин без пальто выскочил из дома и в несколько прыжков пересек двор. Парнишка лет двенадцати, прибежавший с Шум-озера, сидел в дежурке. Санитарка отпаивала его чаем. Зубы мелко-мелко стучали по фаянсу.

— Помирает папка, — безучастно сказал парнишка. Полдня он гнал по лесным тропам, случайным проселкам, кубарем летел с крутых склонов, цепляясь за кусты, на бегу совал в рот комки обжигающего снега. Сейчас сонливое безразличие овладевало им.

В дежурку боком влез Филимон, огромный в своем дубленом тулупе.

— Я готов. Поедем, что ли, Митрич?

— С ума сошел? Ты больной. Понятно? Немедленно в постель.

Зеленин схватил себя за подбородок, что-то замычал и растерянно повернулся к фельдшеру:

— Что делать, Макар Иванович? Санки нам не подмога. Пока доберемся, будет поздно.

— Надо звонить Самсонычу, — решительно сказал фельдшер.