Александр Покровский - Корабль отстоя

Именно там, на Араблинке, и родились два моих брата-бандита.

Как только нас стало трое, мы немедленно принялись устраивать потасовки. В маленькой комнате, где кроме нас проживали наши родители и бабушка, сразу негде стало повернуться.

Мы жили на втором этаже. Дом двухэтажный. По обе стороны от лестницы шел длинный коридор и двери. Там жило много армян, и только одна семья была русская. Женщину звали Таня. Она жила с мужем-пьяницей и маленькой дочкой.

Напившись, он измывался над обеими.

Когда моя мама увидела, как его девочку рвет от страха, она схватила длинную палку и долго гонялась за ним вокруг стола, мечтая убить.

Потом он жаловался бабушке на мою маму, говорил, что он партизан и показывал медали. Обычно в самый разгар жалобы в комнату входила моя мать, которая выдворяла его криком «Пошёл отсюда!»

Тот пулей вылетал из комнаты, а бабушка бегала за мамой и причитала: «Только не надо ссориться!»

Бабушка очень не любила ссор.

Когда мы переезжали на новую квартиру, нас вышел провожать весь двор. Женщины плакали и обнимались.

У меня в этом дворе остался друг – белобрысый Вовка.

Потом много лет я буду ловить себя на том, что в каждом встречном светловолосом мальчугане узнаю Вовку.

Новую квартиру, ту самую, в которой мы прожили потом почти тридцать лет, получил отец.

В старом детском жестяном сундучке с елочными игрушками на самом дне, чудом сохранившимся с тех времен, я совсем недавно нашел черновик его заявления в местком с просьбой предоставить ему отдельную квартиру, поскольку комнатка в общежитии совсем маленькая, а семья уже большая – детей трое, жена и теща – и ему негде отдыхать и заниматься: он поступил на заочное отделение Азербайджанского института нефти и химии.

На шестерых он получил отдельную двухкомнатную квартиру.

Мы переезжали в снег. Снег редко шёл в Баку, но этот я помню. И как мы вошли в совершенно пустую квартиру помню. Там было тепло.

В новый год наряжали елку. Все страшно волновались, развешивали флажки и гирлянды.

Потом пришел Дед Мороз с подарками. Это отца загримировали и одели в костюм. Мы его не узнали, смутились, а он спрашивал, как мы себя ведем.

А в школе в третьем классе случился новогодний бал и меня одели принцем. Я был черным принцем. Костюм мне шили мама и бабушка. Я имел успех.

Над нашей квартирой находился чердак. Высоченный, таинственный, и полустлан толстым слоем ракушек. Если кто-то шел по нему, мы слышали на потолке тяжелые, скрипучие шаги. От них веяло потусторонним. Мне всегда становилось не по себе.

А мать моя оказалась жутко бесстрашной. Она влезала по вертикальной лестнице, высовывала голову в темное квадратное отверстие чердака и кричала: «Кто там ходит? А ну, пошли все отсюда!»

Я боялся за нее. В это отверстие дуло, где-то в глубине чердака тонко завывал ветер, и казалось, что немедленно кто-то подхватит её за голову и утянет на чердак.

Правда, когда мы сами ходили по этому чердаку, и кто-то высовывался в то отверстие по плечи, становилось ещё более жутко. Страх пронзал все существо, ноги подрагивали, а руки пытались схватиться за кого-нибудь, и этот кто-нибудь тоже вздрагивал, и вы оба с визгом бежали к другому отверстию и скатывались вниз по лестнице в пронизанной солнцем соседней парадной.

В Баку было много солнца.

Как-то папа рассказал мне про коммунизм: работать будет необязательно, а в магазинах все можно будет получить без денег.

– Как без денег? – спрашивал я.

– Так, – говорил он, – деньги вообще отменят.

– Как это?

– Все из-за производительности труда. Она будет такой большой, что товары ничего не будут стоить.

– А кто их будет делать?

– Машины. Все будут делать машины. Человек вообще ничего не будет делать. То есть работать будут только те, кто не сможет не работать. То есть работать будет необязательно.

– Чем же они будут заниматься?

– Они будут читать, ходить в театры, развиваться духовно.

– А те, кто останется работать, не будут развиваться духовно?

– Будут. Все будут развиваться.

– А сейчас они не могут развиваться?

– Нет. Слишком много времени тратится на работу.

– Значит, если работаешь, то уже не развиваешься?

– Да нет, же, просто свободного времени будет очень много.

Помню, меня этот разговор поразил.

И ещё меня поразило то, что я почувствовал, как папа неуверенно обо всем этом говорит.

«Что-то тут не то», – решил я про себя и больше никогда не заговаривал с ним о коммунизме.

После пятого класса мама решила, что нам необходимо переходить в другую школу. Наша же только восьмилетка.

Конечно, можно было перейти и после восьмого, но она посчитала, что нам надо привыкнуть к классу.

Так мы попали в новую школу. Я – в шестой, Серега – в пятый, Валерка – в четвертый класс. Она оказалась вроде бы лысая, что ли. Имеется в виду школа, конечно. Наша старая вся заросла деревьями, а здесь – голое поле и кое-где чахлые кустики. Они потом выросли, но тогда – такая тоска.

И встретили нас не очень. Какое-то все неуютное, другое: другие преподаватели, другие все.

Мальчишки решили меня побить. Оказывается, у них всех новичков для начала хорошенько лупили. Собирались кучей и нападали. У нас такого никогда не было. Я все пытался узнать за что. Никто не мог ничего сказать. Просто так. Всех валтузили.

Меня посадили за одну парту с Мухой. Настоящее имя его – Магомед, или Мухамед, но все звали его Мухой. Двоечник и предводитель классной банды мальчишек. Именно они и молотили новичков. Мы с Мухой тут же подружились, потому что ему надо же было у кого-то списывать. Он списывал у меня. Потом, по секрету, он мне сообщил, что меня решили не бить. Тогда-то я и узнал, что у них существует такой обычай. Тогда-то и спросил: почему надо человека бить? Муха не мог ответить.

Он вообще по-русски говорил очень плохо, но парень был сильный и потому уважаемый.

Но настоящим предводителем банды оказался вовсе не Муха, а Шивилов. Муха – исполнитель, а Шивилов – вдохновитель.

Они дрались цепями. Толстыми, тонкими, длинными, короткими, велосипедными и доморощенной вязки. У каждого в кармане лежала цепь. Могли взять в круг и исхлестать. Шивилова звали Сергей.

Мне нравилась девочка Таня. Таня Авдеева – высокая, рослая. Я её сразу отметил. Когда она шла по проходу к доске, у меня замирало сердце. Я решил, что влюблен.

Оказалось, и Муха влюблен в Таню. Так говорили мальчишки. Они говорили: «Муха влюблен в Авдееву». И это было правдой. Муха мог дать подзатыльник любому, но при Тане робел. Она могла так ответить и при этом вся, словно выпрямлялась.