Ирвин Шоу - Две недели в другом городе

Он допил мартини, вышел из гостиницы и направился вдоль улицы, поглядывая в окна; несмотря на холодный, порывистый ветер, Джек распахнул пальто. Он обнаружил, что (и вряд ли случайно) движется в сторону кинотеатра, где демонстрировалась «Украденная полночь». Дойдя до кинотеатра, он остановился и стал с любопытством, но без волнения и грусти рассматривать фотографии – кадры из фильма. Увидев Карлотту, ему захотелось узнать, где она сейчас, как выглядит, что он пережил бы, если бы она вошла сегодня в его номер. Он на мгновение испытал соблазн снова посмотреть картину, изучить себя прежнего и попытаться понять, чем пленилась Вероника. Но потом Джек отверг эту идею, решив, что он уже исчерпал дневную норму нарциссизма.

Он пообедал в маленьком безлюдном ресторане. Вспомнив про десять фунтов, отказался от хлеба и pasta. Поев, зашагал в сторону Форума, по дороге он выпил чашечку кофе и рюмку итальянского бренди. Над пустынным Форумом с запертыми на ночь воротами висел месяц. Джек застегнул пальто на все пуговицы.

Стоя с непокрытой головой на зимнем ветру, он испытывал радостное чувство свободы от всяческих уз. Сейчас никто на свете не знал, где он находится, никто не мог потребовать что-либо от него в этот миг; он был недосягаем для всех, принадлежал лишь самому себе. Я спрятался в центре Европы, у корней континента, среди руин, подумал он.

Он вспомнил отрывок из речи Цицерона, некогда произнесенный среди этих камней. О tempora, о mores. Senatus haec intellegit, consul videt; hie tamen vivit. Vivit? Immo vera etiam in senatum venit.fit publici consili particeps, notat et designat oculis ad caedem unum qnemque nostrum. Школьная программа по латыни, шпаргалка, лежащая на парте. О, времена! О, нравы! Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив. Да разве только жив? Нет, даже приходит в Сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает тех из нас, кто должен быть убит [21]. Цицерона задушили далеко от места его триумфа, спустя годы после того, как стихли аплодисменты. Несчастный старик, должно быть, проклял свой ораторский дар, когда его схватили.

Я – римлянин, мысленно произнес Джек, вспомнив игру, любимую им в детстве, когда он лежал вечером в постели с закрытыми глазами и говорил себе: «Я – эскимос, в моем иглу тепло, я слышу крики тюленей». Или: «Я – Натан Хейл [22], утром меня повесят». Или: «Я – Джабел Эрли [23], объезжающий войска конфедератов на вороном коне». Я – римлянин, подумал Джек, перенесшийся в тот век, когда родился и был распят Христос. Я только что пообедал, зимний ветер приносит стужу с Апеннин, я немного перебрал и слышу, как человек из Афин играет на флейте, а мальчик аккомпанирует ему на лире. Благословенны безмолвие и темнота, царящие на ступенях Сената. Говорят, на завтра назначен выход Августа, состоятся игры, гладиатор, вооруженный сетью и трезубцем, сразится с африканским львом. Даже сейчас слышен рев зверя, запертого под Колизеем в подвале с каменными стенами. Гладиатор готовится к завтрашнему утру: чинит свою сеть, проверяет прочность узлов, точит трезубец.

Римлянин, ты прогуливаешься в одиночестве на холодном полночном ветру, среди высоких мраморных колонн; думаешь 0 жестоких, безжалостных людях, коварных сластолюбцах в тогах, заполняющих это место днем, ощущаешь перманентность И неискоренимость зла, процветающего и на этих холмах.

Он услышал шаги в отдалении, увидел двух полицейских, на которых падал свет уличного фонаря. Они остановились, посмотрели на него; Джек представил себе, что в их глазах застыло извечное подозрение; они ждали, когда он совершит нечто предосудительное: полезет на стену, поднимет с земли кусочек мрамора, сунет в карман отколовшуюся частицу истории.

Полицейские снова сделали его американцем, отняли призрачное римское гражданство. За ним следили две пары глаз; он утратил свою недосягаемость, мир предъявлял ему свои требования; он был объектом наблюдения, его инкогнито грозили нарушить. Грохот мчащейся колесницы превратили в шорох, львы смолкли, в подвалы сквозь распахнутые двери проник лунный Свет. Из соседнего бара доносилась джазовая мелодия. С появлением полицейских звуки, льющиеся из флейты, сменились чиханием мотоциклетного мотора, доносящимся с улицы. Христос и Цицерон давно умерли, и лишь ночной ветер дул с гор так же, как и две тысячи лет назад.

Джек двинулся вдоль стены, глядя на неровный тротуар. Полицейские проводили его взглядом, наверно, думая: «Если понадобится, мы задержим его в другой раз».

Устав от ходьбы, он поймал такси и вернулся в отель. Возле гостиницы пересек улицу и подошел к газетному киоску, заваленному журналами с портретами кинозвезд на обложках. Он купил парижскую «Трибьюн» и посмотрел на стопки англоязычных книг и ярких мягких обложках. Его внимание привлекла книга, сдержанностью своего оформления выделявшаяся среди изданий, украшенных изображениями шикарных полулежащих красоток и джентльменов с револьверами. Он взял в руки неброский томик. Это был сборник стихотворений Катулла, переведенных английским поэтом. Джек решил, что Катулл – это именно то, что ему потребуется после видений, навеянных стенами Форума; купив книгу, он направился в отель.

Забирая свой ключ у портье, он испытал легкое разочарование – в его ящике не лежало никакой корреспонденции. Что ж, сказал себе Джек, обойдусь обществом Катулла.

Скинув туфли и пиджак, расстегнув воротник рубашки, он устроился в гостиной и начал читать.

Внезапно зазвонил телефон. Джек дал ему прозвенеть дважды, наслаждаясь предвкушением того, что сейчас он услышит в трубке знакомый голос. Подняв ее, он произнес:

– Алло.

– Мистер Эндрус? – спросил какой-то мужчина.

– Да.

– Вы меня не знаете. Я – Роберт Брезач. Нельзя ли с вами встретиться, мистер Эндрус?

Голос, как показалось Джеку, принадлежал вежливому, молодому, образованному американцу.

Джек взглянул на часы. Уже перевалило за полночь.

– Нельзя ли обождать до завтрашнего дня? – спросил он.

– Я – друг мистера Деспьера, – сказал незнакомец. – Дело не терпит отлагательства.

Джек вздохнул. – Ладно, – сказал он. – Я нахожусь в номере 654.

Джек опустил трубку, испытывая раздражение. Это было так похоже на Деспьера – послать к нему друга, способного настаивать на встрече в первом часу ночи.

Джек отнес Катулла в спальню. Он постеснялся оставить томик на виду, тем более что он был тут единственной книгой, не считая путеводителя по Риму, купленного Джеком в лавке на берегу Сены и привезенного сюда с надеждой, что ему удастся посмотреть достопримечательности. Если гость окажется наблюдательным и сообщит Деспьеру о том, что он видел эту книгу в номере Джека, Жан-Батист, несомненно, решит, что томик Катулла – декорация, с помощью которой Джек пускает своим посетителям пыль в глаза.