Алексей Колышевский - Патриот. Жестокий роман о национальной идее

Очень маленькое предисловие, которое все-таки было написано с тем, чтобы его прочитали.

Этот роман является, по сути, продолжением романа «Откатчики», хотя чересчур сильно он с ним не связан. Так, может быть, лишь несколько отголосков эха из романа-предшественника. Больше автору добавить нечего, кроме того, что я прошу у всех читателей прощения за употребленную в романе ненормативную лексику. Увы, в литературе еще не научились «запикивать» матерные словечки, а обойтись без них, передавая колоритную речь персонажей, не получается. «Так не лучше ли, чем мучить читателя плоскими героями, сделать их по-настоящему живыми?» — подумал я. И… сделал.

Свет…

Свет бывает разным: иногда это мягкий полумрак спальни, где умирают от счастья двое, иногда это приятно-болезненное солнце, от которого невозможно, да и не хочется прятаться — ведь такой свет большая редкость в Москве. Но этот свет не был похож на что-то из памяти. На что-то, с чем можно было бы сравнить его. Он шел откуда-то изнутри того, что находилось впереди, и невозможно было понять происхождение его источника. Казалось, что вот-вот, и он откроется, станет виден внутреннему зрению, но в то же время рассудок, уцелевшие остатки которого в ужасе сжались сейчас в один жалкий шарик, рассудок, что был вдребезги разбит маленьким твердым предметом и, словно крошечный метеорит, летящий с невероятной скоростью, пробив обшивку космического корабля, лишил его обитателей воздуха, — рассудок возродил сам себя. Заставив собраться вместе уцелевшие частички. И сейчас то, что вновь могло чувствовать, то, что называется у кого-то душой, всеми силами не хотело узнать: что же это за место, которое излучает столь необычный и пугающий, непостижимый свет. Свет, к ядру которого вел черный, с гладкими стенками тоннель.

Затем тоннель стал расширяться, прямота его трубы исчезла. Она извивалась словно гигантская змея, и то в одном, то в другом месте тело этой змеи вздувалось, готовое вот-вот лопнуть. Всякое движение по тоннелю прекратилось. Свет впереди не потух, а, наоборот, стал еще сильнее, и вдруг после очередного, самого болезненного и резкого спазма стенки тоннеля исчезли. Тело змеи распалось изнутри, и вот уже не осталось ничего, что ограничивало бы свет. Он бил отовсюду, и он был везде. Лишь поменял свою пугающую ожидаемость на наступивший и оттого уже не страшный абсолют.

Свет был везде, и вначале ему казалось, что он повис в этом свете словно в невесомости. Спина не чувствовала твердости стола, руки ничего не ощущали, глаза не могли показать то, что они видели. И вот откуда-то, из этого обволакивающего света появилась голова в белом, как у пекаря, колпаке. Впрочем, сразу стало понятно, что голова принадлежит не пекарю, ибо единственное, что позволяло опознать голову как таковую, были ее глаза: чуть по-доброму насмешливые, но оттого приятные и позволяющие на что-то надеяться. Все остальное скрывалось под марлевой белой повязкой. Такие повязки носят представители многих профессий, но именно эта повязка могла принадлежать только врачу.

— Так-так-так, — удовлетворенно прозвучало из-под маски, — вот мы уже и глазки открыли, вот и славно. Значит, шок прошел, значит, мы с ним справились. А глазки-то у нас со-о-всем ничего не понимают, да? Ну, ничего. Мы тебя починим, и глазки тоже, того, заработают… — Добрая голова куда-то нырнула, и вновь он оказался один в этом море света. Затем вдруг откуда-то сбоку произнесли голосом похожим на голос головы:

— Где там носит УЗИ? Я должен тут вприсядку сплясать, что ли, для того чтобы они со своей всезнайкой вовремя являлись? Что? Уже пришли? Ну, вот и славно. Давайте-ка мне снимки. Так-так… Все как я и думал. Ну что ж… Поехали? Мотор!

«Почему он сказал «мотор»? При чем тут мотор? Кто же так говорит? Кажется, режиссер на съемочной площадке. Но при чем тут режиссер и кино? Не бывает режиссеров в колпаках и масках».

— Анестезия!

— Я!

— Маску ему.

— Есть.

«Что это? Хорошо-то как… Уплываю. Только бы куда-нибудь подальше от этого света. Уплыть так, чтобы никогда его больше не видеть».

Люди в колпаках, масках и белых халатах боролись за его жизнь долгих восемь часов. Тот самый маленький метеорит, разбивший душу на крошечные части, засел глубоко в теле и никак не хотел покинуть своего места. Торговался. Собирался зацепиться хоть за что-нибудь, но его все же вытащили.

Хирург отделения неотложной хирургии института Склифосовского, умница и виртуоз Павел Мечников аккуратно положил пулю на застеленное марлей дно эмалированной посудины, удовлетворенно хмыкнув:

— Сорок пятая моя. Прямо юбилейная!

— Вы гений, Павел Константинович, — прощебетала в ответ сохнущая по хирургу медсестра Оленька и покраснела.

— Вы, Оленька, не краснейте, вам не идет. Что, в самом деле, за проявления женственности во время операции. Пять лет наблюдаете, как людей режут, а все как будто девочка с первого курса. Лучше скажите, как там больной?

— Все в порядке: пульс в норме, давление поднимается до нормального показателя.

— Ну, раз так, то будет жить. Да… Всякое видел, но чтобы выжить после такого ранения… Впрочем, еще раз убеждаешься, что медицина наука неточная, и слава богу! Ведь умереть должен был по всем правилам. С таким подарком, — он кивнул в сторону пули, — отправляются куда подальше. Ждет его кто?

— Жена ждет. Как привезли его, она так и сидит под дверями блока, не уходит, — подал голос один из ассистентов.

— Тем более хорошо. Хорошо, что у парня такая жена настоящая. Так и надо, — усмехнулся хирург, — когда такая жена есть у человека, то имеет смысл жить дальше. Знаешь, что есть одна душа, которая, как там, в песне, поется? «Тебя вовеки не предаст». Ладно… Снимаем парня со стола, перекладываем на каталку и отвозим в интенсив. Пусть ночку полежит, посмотрим, как он после второго рождения себя станет чувствовать. Оленька, вы табличку на каталку повесили или опять как всегда?

— Ой, извините, Павел Константинович, сейчас повешу.

— Не забывайте, ведь сто раз говорил. — Мечников хотел рассердиться, но ему нравилась Оленька, да и сорок пятая по счету извлеченная пуля не давала повода для плохого настроения. — Как там его звать-величать?

— Сейчас гляну, Павел Константинович. Да где же у меня тут было записано-то? А, вот: Герман. Да, точно. Герман Кленовский. Сейчас сделаю табличку и отвезу его в реанимационное отделение. А вы… домой?