Моасир Скляр - Кентавр в саду

В этих сапогах городские улицы мне были не страшны. В этих сапогах я готов был к борьбе за существование.

В промышленных и торговых кругах в то время, когда я к ним приобщился, царила эйфория. Экономика была на подъеме, правда, при галопирующей инфляции, но – не могу удержаться от метафоры – тому, кто сам привык скакать галопом, угнаться за ней не составляло труда.

Я открыл контору в центре, в солидном здании, выстроенном в достаточно традиционном, но не слишком архаичном стиле. Этакий некрасивый, но основательный дом. Кое-каких деталей ему все же недоставало: консьержки, например. Лифты, похожие на громадные клетки, двигались слишком неторопливо, на взгляд тех, кто, как я, спешил скорее взлететь на верхний этаж. Зато фирмы, которые там располагались, пользовались авторитетом на рынке. Были в доме, конечно, и запертые комнаты… И темные подвалы… И запах плесени… И огромная крыса, которую я сам раздавил каблуком. Тем не менее, для начала это помещение меня устраивало. Кабинет был маленький, но с телефоном. К тому же, я не собирался сидеть в нем целыми днями в ожидании клиентов. На улицы – вот куда намеревался я перенести свои боевые действия. На улицы, где много контор, арендующих помещения в лучших или в худших, чем я, домах. В кафе. В клубы. Словом, туда, где собираются бизнесмены, должен был приходить и я. Там предстояло мне заводить деловые связи, предлагать свой товар.

Надо было много ходить. Ходить пешком. Но что ходьба по улицам Сан-Паулу для того, кто носился вскачь по полям Риу-Гранди? Для того, кто, помимо твердой решимости, имел в своем распоряжении автомобиль и телефон, многократно расширяющий возможности человека? Однако скоро я понял, что окошечки контор – не те преграды, которые можно взять наскоком. Мне пришлось столкнуться с препятствиями, к которым я вовсе не привык: с апатией служащих, коварством управляющих, высокомерием молодых правительственных чиновников. Вот такие топи и зыбучие пески преграждали мне путь. Разумеется, мне не хватало умения. Я был слишком нетерпелив, излишне резок. Когда дело касалось оформления бумаг, я нередко закусывал удила, пока не понял – если уж продолжать тему сбруи, телег и упряжи, – что не подмажешь, не поедешь. Скорость – вот был мой девиз. Надо было наверстать время, потерянное в Куатру-Ирманс, в цирке, в приграничном поместье, в марокканской клинике. Там я в каком-то смысле обрел немалый опыт, но все это было слишком далеко от того, чем я собирался заняться теперь.

И вдруг, в разгар неустанных походов и поездок по городу – неожиданная угроза.

Однажды вечером я взял такси, чтобы доехать до дома. Назвал водителю адрес и, удобно устроившись на заднем сиденье, стал просматривать газету.

Через некоторое время мне почудилось, будто что-то неладно. Я украдкой взглянул на лицо водителя в зеркале заднего вида; оно показалось мне знакомым. Тот же взгляд – хитрый и злобный, та же дурацкая ухмылка. Да ведь это Педру Бенту! Педру Бенту собственной персоной! Как он оказался здесь, в Сан-Паулу, за рулем такси? Как оказался так далеко от своего Паши, от Риу-Гранди? Я, с трудом скрыв волнение, заслонился газетой. А что, если узнает, спрашивал я себя. Ведь в покое не оставит. Начнет шантажировать, угрожать, что опубликует мою историю в газетах. Превратит мою жизнь в ад.

Я разглядывал его затылок, воротник грязной рубахи, и тут мне пришло в голову, что можно убить его. Оружие у меня было с собой, в портфеле: ножницы с длинными концами, которые Тита просила меня купить в центре. Момент был самый подходящий: мы как раз проезжали по темной безлюдной улице. Один удар в затылок…

Можете остановиться здесь, сказал я глухим, каким-то чужим голосом. Но – возразил он – это не тот адрес, который вы мне дали. Делаю вид, что не слышу; вот я уже расплачиваюсь, выхожу, ныряю в какой-то переулок, прислоняюсь к стене, потрясенный и расстроенный: Господи, когда же это кончится?

Домой я пришел буквально на последнем издыхании, не ужиная, сразу лег. Тита забеспокоилась, стала спрашивать, что случилось. Ничего, отвечал я, ничего, все в порядке.

На следующий день я почувствовал себя нехорошо и остался дома. Еще несколько дней происшествие не выходило у меня из головы. Под конец я засомневался: а действительно ли тот, кого я видел, был Педру Бенту? Маловероятно, решил я. И забыл об этом случае. Тем более, хватало других забот: никак не удавалось ввезти деньги в страну. В принципе было запланировано несколько операций по импорту, но вообще – ничего конкретного. Это выбивало меня из колеи. К вечеру я чувствовал себя разбитым, во рту горчило. Копыта, которых я раньше не замечал, теперь болели. Там внутри, в сердцевине, в костном мозге, в самой глубине, рождалась острая пульсирующая боль, как будто содержимое уже не вмещалось в ороговевшую оболочку, сдавленную к тому же металлическим каркасом сапога. У меня начались головные боли, как у Титы. Казалось, что у меня в мозгу отдаются эхом далекие ритуальные барабаны африканцев. И индейцев чарруас, тапис и тапуйас.

И вот я совершил первую сделку: продал пока небольшую партию марокканских фосфатов. Коммерсант, купивший у меня товар, солидный немец, рассчитался наличными.

Успех вдохновил меня. Я буквально воскрес. От избытка счастья заказал рамку для одной из банкнот. И пригласил Титу в ресторан. Именно тогда на одной тихой улице мы обнаружили маленький домик, украшенный в мавританском стиле – тунисский ресторан «Сад наслаждений». Жаль, не марокканский, сказала Тита, но это почти одно и то же.

Около дома был и дворик с пальмами, и фонтан – чудесное место. Официант, закутанный в бурнус, проводил нас к столику во дворе и предложил меню. Мы выбирали блюда, смеясь над странными названиями. А когда официант отошел с заказом, я сжал между ладонями маленькую тонкую руку Титы и тихо спросил, не хочет ли она выйти за меня замуж. Она улыбнулась: Гедали, что на тебя нашло сегодня? Тогда я вынул из кармана обручальное кольцо, купленное днем, и надел ей на палец. И на глазах у нее выступили слезы.

– Это все неважно, Гедали, – пробормотала она. – Главное, что мы вместе.

И все же она была рада и глаз не спускала с кольца. Вспомнила дону Котинью: ах, если бы она была здесь. И она, и женщины из поместья. Имама…

Она замолчала. Я знал, что ей тяжело говорить о матери. Мама? Грубое, равнодушное существо, о котором рассказывала мне дона Котинья, – неужели эта мать так много значила для Титы? Да, значила: мама, стонала Тита во сне, когда ей снились кошмары. Иногда она звала и отца. Отец? Кто был ее отцом? Зека Фагундес? Управляющий? Коренастый молчаливый батрак, который иногда слонялся вокруг дома?

Она вытерла слезы и через силу улыбнулась. Ты с каждым днем хорошеешь, сказал я, и это была правда: она перестала казаться подростком и постепенно превращалась в женщину, в женщину необычайной, странной красоты. Внешне мы были совсем не похожи друг на друга.