Джозеф Кутзее - В ожидании варваров

Когда я просыпаюсь, то настолько ничего не осознаю, что меня охватывает ужас. Лишь усилием воли мне удается заново отыскать свое место во времени и пространстве, вернуть себя в постель, в палатку, в ночь, в жизнь, в тело, вытянувшееся ногами на запад, головой на восток. Хотя я придавил ее всей своей тяжестью, как мертвый бык, девушка спит, руки ее вяло сомкнуты у меня на спине. Высвобождаюсь, поправляю прикрывающую нас шкуру и стараюсь сосредоточиться. Нет, я даже на миг не представляю себе, что на заре мог бы свернуть лагерь, двинуться назад в оазис и, обосновавшись в залитом солнцем особнячке, доживать остаток дней с молодой женой, мирно спать у нее под боком, воспитывать ее детей и созерцать, как зимы сменяются веснами. И меня не коробит от мысли, что не будь вчерашнего вечера, не проведи она его у костра с молодыми мужчинами, ее скорее всего не потянуло бы ко мне. Возможно,– да, наверно, так оно и есть,– лежа в моих объятьях, она отдавала себя одному из них. Придирчиво вслушиваюсь в отголоски эха, раскатившегося во мне от этой мысли, но что-то не замечаю, чтобы сердце рывком ускорило ход, давая мне понять, что самолюбие мое уязвлено. Она спит; моя рука поглаживает ее живот, скользит по ее бедрам. Свершилось. Я рад. Но в то же время допускаю, что не жди нас скорая разлука, ничего бы и не произошло. И если говорить откровенно, наслаждение, которым она меня одарила, наслаждение, слабый отсвет которого еще согревает мою ладонь, не столь уж безгранично. Когда я прикасаюсь к ней, сердце мое, как и прежде, не замирает, кровь, как и прежде, не стучит в виски. Меня удерживают рядом с ней не грезы о блаженстве, не предвкушение восторгов, а причины совсем другого свойства, так до сих пор мною и не разгаданные. Хотя, конечно, я уже понял, что в темноте постели легко забыть о метах, оставленных на ее теле палачами: об ее изуродованных ногах, о полуслепых глазах. Так, может быть, виной всему телесное несовершенство этой женщины, и, пока ее изъяны не исчезнут, пока она не обретет вновь свой прежний облик, мое наслаждение не станет полным; или, может быть (я все же не настолько глуп, и позвольте уж, скажу до конца), меня влекут к ней именно эти метины, но я разочарован тем, что следы пережитого, оказывается, уходят не слишком глубоко? Велика моя цель или ничтожна: что будит во мне страсть – эта женщина или следы истории, которые несет на себе ее тело? Я неподвижно лежу, уставившись в черный мрак, – он кажется непроглядным, но я знаю, что стоит вытянуть руку, и упрешься в крышу палатки. Как ни парадоксальны формулы, которые подсказывает мне ум в попытке определить природу моей страсти, ни одна из них, похоже, не способна вывести меня из оцепенения. «Должно быть, я устал, – думаю я. – Или, может быть, определению поддается лишь то, что представляется в ложном свете?» Шевеля губами, я молча составляю фразы, меняю слова местами. «Или, может быть, это тот самый случай, когда необходимо принять как данность лишь то, что не поддается определению?» Мысленно рассматриваю последнюю гипотезу, но она не вызывает во мне отклика, я не стремлюсь ни согласиться с ней, ни отвергнуть ее. Выстроившиеся перед глазами слова постепенно сливаются одно с другим; и вот они уже потеряли всякий смысл. Вздыхаю: кончился долгий день, прошла половина долгой ночи. Потом поворачиваюсь к девушке, обнимаю ее, крепко прижимаю к себе. Она во сне посапывает, и я тоже вскоре засыпаю.

Весь восьмой день мы отдыхаем, потому что лошади совсем обессилели, вид их поистине жалок. Они с жадностью грызут иссохшие волокнистые стебли мертвых камышей. От воды животы у них раздулись, и они то и дело громко пускают газы. Мы скармливаем им остатки льняного семени и даже выделяем из наших запасов немного хлеба. Если через день-два мы не набредем на пастбище, они погибнут.

Оставив за спиной наш колодец и кучу выкопанной земли, мы снова движемся на север. Все, кроме девушки, идут пешком. Чтобы лошадям было не так тяжело, мы сняли с них и побросали в песок все, без чего можем обойтись; но без огня нам не выжить, и лошади вынуждены по-прежнему тащить на себе увесистые вязанки дров.

– Когда покажутся горы? – спрашиваю я у проводника.

– Через день. А может, через два. Трудно сказать. Я в этих местах не бывал. – Он охотится вдоль восточного побережья озера и по краю пустыни, а ходить через всю пустыню в другой ее конец ему незачем. Выжидательно молчу, чтобы он мог сказать то, что думает, но лицо его остается невозмутимым, наше положение не внушает ему тревоги. – Горы мы увидим скорее всего через два дня, и еще один день уйдет, чтобы до них добраться. – Щурясь, он вглядывается в коричневую дымку, заволакивающую горизонт. Что мы будем делать, когда доберемся до гор, он не спрашивает.

Плоская, покрытая галькой пустошь кончается, и по скалистым уступам мы спускаемся на лежащее внизу плато. Навстречу все чаще попадаются кустики жухлой зимней травы, и лошади яростно на них набрасываются. Мы глядим, как они едят, и облегченно вздыхаем.

Среди ночи просыпаюсь, как от толчка, со зловещим предчувствием беды. Девушка приподнимается и садится в постели.

– Что случилось? – спрашивает она.

– Ты слышишь? Ветер затих.

Босиком, закутавшись в мех, она следом за мной выползает из палатки. Под туманной полной луной земля простирается во все стороны белым ковром. Помогаю девушке встать на ноги, поддерживаю ее и, замерев, гляжу в пустоту, откуда медленно сеется снег, – оглохшие за неделю от непрестанного шума ветра, мы осязаем тишину всем своим существом. Из второй палатки выходят мужчины и встают рядом с нами. Мы по-детски улыбаемся друг другу.

– Весенний снег, – говорю я. – Последний снегопад в году.

Они кивают. Неподалеку, отряхиваясь, громко всхрапывает лошадь, и мы вздрагиваем.

В тепле занесенной снегом палатки снова притягиваю к себе девушку. Она равнодушно подчиняется. Я уверен, что верно угадываю миг, когда она готова принять меня; обнимаю ее с молодой полнокровной страстью, испытывая всю остроту наслаждения; но потом вдруг чувствую, что ощущение гармонии потеряно, и моя страсть мало-помалу угасает. Интуиция явно стала меня подводить. И все равно в душе моей по-прежнему теплится нежность к этой девушке, которая уже крепко спит, положив голову мне на плечо. Ничего, наверстаю в другой раз, а если другого раза не будет, то, думаю, тоже не очень огорчусь.

Голос зовет меня сквозь проем палатки:

– Ваша милость, проснитесь.

Смутно сознаю, что проспал. Все из-за тишины думаю я; от этой тишины нас словно разморило.

Выйдя из палатки, окунаюсь в дневной свет.

– Посмотрите, – говорит разбудивший меня солдат и показывает на северо-восток. – Погода портится.

По снежной равнине в нашу сторону катится гигантский черный вал. Нас пока отделяют от него многие мили, но уже сейчас видно, как сужается полоса еще не сожранной им земли. Гребень вала скрыт темными тучами.