Тони Моррисон - Возлюбленная

– Это она пробовала наверх подняться, – пояснила Денвер.

– Что? – Сэти нервно скомкала в руках тряпку, которой бралась за дверцу духовки.

– Это малышка, – сказала Денвер. – Разве ты не слышала, как она по ступенькам ползет?

Непонятно, что больше сбило Сэти с толку: то ли, что к Денвер вдруг снова вернулся слух, то ли, что ее малышка – господи, неужели она уже ползала? – теперь уже не только ползает, но и делает дальнейшие успехи в исследовании дома.

Возвращение к Денвер слуха, утраченного из-за ответа, который она не в силах была услышать, и вновь обретенного благодаря звуку шажков ее мертвой сестренки, когда та пыталась вскарабкаться по лестнице, обозначило очередной поворот в судьбах обитателей дома номер 124. И с этих пор дух стал выказывать откровенную недоброжелательность. Вместо прежних вздохов и мелких пакостей теперь это была самая настоящая злонамеренность. Баглер и Ховард прямо-таки бесились, видя полную беспомощность матери и бабушки, и с мрачным упреком на лицах надолго исчезали из дому, стараясь как можно больше времени проводить в городе, на конюшне, где подносили в стойла воду и корм. В конце концов зловредный дух стал изобретать для каждого свою пакость. Бэби Сагз устала, легла в постель и больше не вставала, пока ее большое старое сердце не перестало биться. Если не считать редких просьб принести ей что-нибудь яркое, она почти ничего не говорила – до того полуденного часа в последний день ее жизни, когда она самостоятельно выбралась из постели, медленно подошла к двери в гостиную и провозгласила – для Сэти и Денвер – тот вывод, который извлекла из шестидесяти лет жизни в рабстве и десяти лет свободы.

– Нет большего несчастья в жизни, чем белые люди. Они просто не знают, когда нужно остановиться, – сказала она и снова легла в постель, укрылась с головой стеганым одеялом и предоставила им возможность сколько угодно обдумывать ее слова.

Вскоре после того, как Бэби Сагз умерла, Сэти и Денвер попытались призвать маленькое привидение и как-то с ним договориться, но ничего не добились. Понадобился мужчина, Поль Ди, который сумел не только выгнать привидение из дома, но и сам занял его место. И пусть они ходили на праздник, Денвер по-прежнему предпочитала Полю Ди зловредное привидение. В первые дни, когда Поль Ди еще только переехал к ним, Денвер целыми днями просиживала в своей изумрудной комнатке, чувствуя себя одинокой, как гора, и почти такой же большой, и думала, что у всех, кроме нее, кто-то есть, а теперь вот даже привидение от нее отказалось. Так что, увидев черное платье и под ним два незашнурованных башмака, она вся затрепетала от тайной благодарности. Какова бы ни была ее сила и как бы она этой силой ни пользовалась, Возлюбленная принадлежала только ей, ей одной. Денвер, конечно, встревожилась, когда, как она думала, Возлюбленная пыталась причинить зло Сэти, однако почувствовала, что не в силах помешать ей – столь неудержима была ее потребность любить. То, что произошло на Поляне, вызвало у нее в душе стыд, потому что выбор между Сэти и Возлюбленной был сделан без всякой внутренней борьбы.

Бредя к берегу ручья, протекавшего за стенами ее зеленого убежища, она думала: а что, если бы Возлюбленной действительно пришло в голову удушить Сэти? Неужели она, Денвер, позволила бы ей? Позволила – убить? Нельсон Лорд тогда сказал: «А разве твоя мать была арестована не за убийство? И разве ты не была в тюрьме с нею вместе?»

Из-за этого второго вопроса она так долго и не могла задать Сэти первый. Ведь именно это и дремало, свернувшись клубком у нее в душе: каменные стены, темнота и что-то еще неведомое, что двигалось само по себе. Да ей лучше было оглохнуть, чем услышать ответ, и с тех пор, подобно тем цветам, что жадно впитывают солнечный свет, но сразу же плотно смыкают лепестки, стоит солнцу скрыться, Денвер следила за маленьким привидением и оставалась безучастной ко всему остальному. Пока не явился Поль Ди. Но урон, который он нанес, оказался не столь уж страшным благодаря чудесному воскрешению Возлюбленной.

Впереди, у берега ручья Денвер увидела ее; она стояла босиком в воде, подняв юбки выше колен, прекрасная голова опущена в сосредоточенном внимании.

Смаргивая слезы, Денвер подошла к ней поближе – мечтая услышать хоть слово, получить хоть какой-нибудь знак, означавший прощение.

Она тоже сняла башмаки и ступила в воду рядом с Возлюбленной. Она с трудом заставила себя отвести наконец взгляд от ее прекрасной головки, посмотреть на воду и понять, что это она там высматривает.

Вдоль берега пробиралась черепашка, потом повернула и стала взбираться на сушу. За ней следовала вторая черепашка, свернувшая туда же. Словно четыре тарелки, прикрытые неподвижным горшком. Оказавшись на траве, вторая черепашка поспешила к первой и взобралась на нее. Неодолимая сила самца, упершегося ногами в плечи самки. Обнимающие друг друга шеи – она вытянула свою вперед и вверх, к нему, а он изо всех сил тянулся к ней сверху. Шлеп, шлеп, шлеп – их головы ласкали друг друга. Что могло быть трогательнее этой шеи, вытянутой как палец, с риском переломать себе все, что вне панциря, лишь бы коснуться его мордочки? Грубость их постукивающих лат, словно в насмешку не сочетающихся с плавно текущими друг другу навстречу шеями, с этой нежностью…

Возлюбленная отпустила юбку. Подол, оплетая ей ноги, намок от воды и потемнел.

Едва оказавшись вне пределов видимости Мистера, – подальше, подальше от него, о, благословенно имя Твое, Господи, подальше от этого улыбающегося царя всех петухов! – Поль Ди почувствовал дрожь. Необычную дрожь. Когда он обернулся, надеясь в последний раз увидеть Братца, вывернув шею настолько, насколько позволяла веревка, которой он был привязан к дышлу, дрожи еще заметно не было; и потом, когда они уже заковали в железо его лодыжки и запястья, он тоже держался хорошо, хотя внутри у него все тряслось. И так – целых восемнадцать суток, пока не увидел эти норы, площадку в тысячу квадратных футов и ямы – пять футов в глубину, пять в ширину, со вкопанными в них деревянными коробками. Передняя стенка из стальных прутьев поднималась на петлях, как дверь клетки, а за ней – пространство между тремя стенами и кровлей из горбыля, обмазанного красной глиной. Высота – два фута; а перед входом – в три фута глубиной канава, в которой буквально кишели шустрые земляные и водяные твари, точно приглашая посетить эту могилу, называвшуюся жилищем. Кроме Поля Ди там было еще сорок пять таких же несчастных. Его сослали туда после попытки убить Брэндивайна, которому учитель продал его. Брэндивайн и вел его в связке с десятью остальными через Кентукки и Виргинию. Поль Ди даже не знал точно, что подвигнуло его на эту попытку – вымазанное маслом лицо Халле, последний смех Сиксо, исчезновение Поля Эй и Поля Эф или улыбка Мистера. Но дрожь, это он знал точно, началась тогда.