Олдос Хаксли - Остров

— Да, — сказала Сьюзила, — мы идем на некоторый риск. Но что касается меня... что касается меня, я думаю, стоит рискнуть. Верно? — обратилась она к Уиллу.

— Я считаю, вы мне можете доверять. По крайней мере, я надеюсь заслужить доверие.

Уилл засмеялся, пытаясь обратить все это в шутку, но, к собственному замешательству, почувствовал, что краснеет. За что ему краснеть, негодующе вопрошал он свою совесть. Если он кого-то надувает, так это «Стэндард ов Калифорния». И если Дайпа введет свои войска, какая разница, кто именно получит концессии? Кем вы предпочитаете быть съеденным — тигром или волком? Овечке, наверное, все равно. Чем Джо хуже своих конкурентов? И все же Уилл досадовал, что поторопился с письмом. Ну почему, почему та ужасная женщина не могла оставить его в покое?

Сквозь простыню он почувствовал ладонь на своем неповрежденном колене. Доктор Роберт улыбался ему.

— Вы сможете провести здесь месяц, — сказал доктор, — я беру ответственность на себя. И обещаю, что мы постараемся показать вам все.

— Я вам очень признателен.

— Когда вы сомневаетесь в человеке, — заметил доктор Роберт, — самое лучшее — это допустить, что он честнее, чем вы полагаете. Этот совет дал мне старый раджа, когда я был еще юношей. Ну-ка, — добавил он, обращаясь к Сьюзиле, — сколько лет тебе было, когда умер старый раджа?

— Исполнилось восемь.

— Значит, ты хорошо его помнишь.

Сьюзила рассмеялась.

— Разве можно забыть, как он говорил о себе? «Я в кавычках подобно сахару в стакане с чаем». До чего славный был человек!

— И что за великая душа!

Доктор Макфэйл встал и подошел к книжному стеллажу, стоящему между дверью и платяным шкафом, нагнулся и снял с нижней полки пухлый красный альбом, изрядно пострадавший от тропического климата. — Тут где-то есть его фотография, — сказал он, переворачивая страницы. — А вот и мы с ним.

Уилл взглянул на выцветшую фотографию малорослого индуса в очках и в набедренной повязке, поливающего короткий, приземистый столб из разукрашенного серебряного блюда.

— Что он делает? — спросил Уилл.

— Умащает фаллический символ растопленным маслом, — ответил доктор. — Мой бедный отец так и не смог отучить его от этого обычая.

— Ваш отец с неодобрением относился к фаллосам?

— Нет-нет, — пояснил доктор Макфэйл, — мой отец был за них целиком и полностью. Но к символам относился с неприятием.

— Почему?

— Он полагал, что людям следует заимствовать религиозное чувство прямо от коровы. Понимаете? Он не признавал снятого, пастеризованного или гомогенизированного молока. А главное — не желал, чтобы его консервировали — ни в теологических, ни в литургических емкостях.

— А раджа питал слабость к емкостям?

— Не к емкостям вообще, но к этой вот жестяной консервной банке. Он был неравнодушен к семейному лингаму, высеченному из черного базальта около восьми столетий назад.

— Понимаю, — сказал Уилл Фарнэби.

— Поливая маслом семейный лингам, он осуществлял акт поклонения — выражал свое почтение и восхищение по отношению к возвышенной идее. Но даже наивозвышеннейшая из идей весьма отличается от той космической загадки, которая за нею стоит. И прекрасные чувства, связанные с этой идеей, — как они связаны с непосредственным бытием вышеназванной тайны? Абсолютно никак. Надо сказать, старый раджа все это отлично понимал. Ничуть не хуже, чем мой отец. Он пил молоко прямо от коровы, он сам был этим молоком. Но умащение лингама было традицией, от которой он не мог отказаться. Нет нужды говорить, что никто бы и не стал его отговаривать. Но мой отец относился к символам точь-в-точь как пуританин. Он исправил Гете: Alles vergangliche ist NICHT ein Gleichnis , Его идеал: чистая экспериментальная наука на одном конце шкалы, и чистый экспериментальный мистицизм — на другом. Непосредственный опыт на каждом уровне, и затем — чисто рациональные утверждения на основе этого опыта. Лингамы или кресты, масло или святая вода, сутры, евангелия, статуи, песнопения — он все это равным образом отрицал.

— Но как же тогда быть с искусством?

— Искусство не признавалось, — ответил доктор Макфэйл. Мой отец решительно ничего не смыслил в поэзии. Он не любил ее, хотя и утверждал, что любит. Поэзия ради поэзии, как самодовлеющий мир, вне обыденности, не связанный ни с непосредственным опытом, ни с символами науки, — этого он никак не мог понять. Ну-ка, поищем его фотографию.

Доктор Макфэйл перевернул несколько страниц альбома и указал на резко очерченный профиль с кустистыми бровями.

— Истинный шотландец! — прокомментировал Уилл.

— А ведь и мать, и бабушка его были паланезийки.

— Ничуть не похоже.

— Зато его деда, который прибыл из Перта, можно было принять за раджпута.

Уилл взглянул на пожелтевшую фотографию молодого человека с овальным лицом и черными бакенбардами: он стоял, опираясь локтем о мраморный пьедестал, на котором, в перевернутом виде, лежал его непомерно высокий цилиндр.

— Это ваш прадед?

— Первый на Пале Макфэйл. Доктор Эндрю. Он родился в 1822 году, в «королевском городе», где отец его, Джеймс Макфэйл, владел канатной фабрикой. Это было весьма символично, ибо Джеймс, истовый кальвинист, находил глубочайшее удовлетворение в убеждении, что миллионы его собратьев влачатся по жизни с петлей предопределения на шее и что Небесный Отче не-Наш только и ждет, чтобы затянуть ее.

Уилл рассмеялся.

— Да, — согласился доктор, — на первый взгляд это кажется довольно забавным. На самом деле это очень серьезно — серьезней, чем в наши дни водородная бомба. Принималось как должное, что девяносто девять и девять десятых процента всего человечества осуждены на вечные муки. За что? За то, что они либо никогда ничего не слышали об Иисусе, либо, услышав о нем, не верили достаточно крепко в то, что он освободит их от вечных мук. А подтверждением того, что они недостаточно уверовали, служит следующий факт: души их не знали покоя. Совершенная же вера дарует душе полный покой. Но навряд ли вы найдете кого-то, чья душа пребывает в совершенном покое. Следовательно, никто не обладает совершенной верой. Итак, едва ли не каждый оказывается осужденным на вечные муки. Quod erat demonstrandum .

— Остается лишь удивляться, — сказала Сьюзила, — что они все не сошли с ума.

— Оттого что вера большинства была поверхностной. Она находилась у них вот здесь. — Доктор похлопал себя по лысой макушке. — Макушкой они веровали, что преподанная им истина — Истина с заглавной буквы. Но нутром они понимали, что все это — сущая чепуха. И большинство из них принимало истину только по воскресеньям, да и то лишь сугубо в переносном смысле. Джеймс Макфэйл, зная все это, решил, что его дети не будут веровать только по священным Субботам. Они будут веровать в каждое слово священной чепухи и по понедельникам, и даже по вечерам в сокращенные рабочие дни; и будут веровать всем своим существом, а не только макушкой. Совершенная вера и нерушимый покой, который она приносит, будут вколочены в них. Каким образом? Для этого их следует поместить в ад уже теперь, не забывая угрожать вечным проклятием в будущем. А если они проявят дьявольское упорство и откажутся иметь совершенную веру, ад следует ужесточить, и усилить угрозы. Наряду с этим следует внушать им, что добрые дела — грязная ветошь пред лицом Бога, однако сурово наказывать за каждый проступок. Убедить их, что они испорчены по природе, и пороть за то, что они не могут быть иными. Уилл Фарнэби снова заглянул в альбом.