Олдос Хаксли - Остров

Они долго молчали. Потом, будто случайно вспомнив, Сьюзила заговорила о соборе в Уэльсе, о галках и белых лебедях, плывущих поверх отраженных в воде облаков. Вскоре Уилл ощутил, что он тоже плывет куда-то,

— Я чувствовала себя очень счастливой, пока жила в Уэльсе, — проговорила Сьюзила, — на удивление счастливой. Вы, наверное, тоже были там счастливы?

Уилл ничего не ответил. Он вспоминал о днях, проведенных в зеленой долине много лет назад, еще до того, как он и Молли поженились, до того, как они стали любовниками. Какое спокойствие! Какой целостный, живой, не тронутый червями мир свежей травы и цветов! Там он вновь почувствовал себя юным, как когда-то, еще при жизни тети Мэри. Она была единственной, кого он действительно любил — и теперь в Молли он нашел ее преемницу. Какое благословение! Любовь приобрела иное звучание, но мелодия, богатая и тонкая, была та же. А потом, в четвертую ночь, Молли постучала в стенку, разделявшую их комнаты; дверь ее оказалась незапертой и в темноте он нашел путь к ее кровати — Где Сестра Милосердия, добросовестно обнажившись, попыталась сыграть роль Пылкой Супруги — и потерпела катастрофический провал.

Внезапно, как это бывало едва ли не каждый день, послышалось громкое завывание ветра, и дождь яростно забарабанил по листве. Через несколько секунд капли громко застучали по стеклу, И также стучали они в окна, когда в своем кабинете он разговаривал с Молли в последний раз.

— Ты действительно этого хочешь, Уилл?

Боль и стыд заставили его вскрикнуть. Он закусил губу.

— О чем вы думаете? — спросила Сьюзила.

Но он не просто думал. Он видел Молли, слышал ее голос.

— Ты действительно этого хочешь, Уилл?

И сквозь шорох дождя он услышал собственный ответ:

— Да, я так хочу.

Яростный стук дождя в стекла — здесь, или там? — чуть поутих и перешел в шорох.

— О чем вы думаете? — настаивала Сьюзила.

— О том, что я сделал с Молли.

— И что же вы сделали с Молли?

Уилл по-прежнему не отвечал, но Сьюзила не отступалась:

— Скажите мне, что вы с ней сделали.

Окна задрожали от резкого порыва ветра. Дэждь полил с новой силой — еще более яростный, чем прежде; казалось, он шел лишь затем, чтобы пробудить нежелательные воспоминания и принудить к рассказу о постыдных вещах, о которых любой ценой следовало молчать.

— Расскажите.

С неохотой, преодолевая себя, Уилл начал рассказывать.

— Ты действительно хочешь этого, Уилл?

Да, из-за Бэбз — Господи, помилуй! — из-за Бэбз, хотя это просто невероятно! — ему действительно хотелось, чтобы Молли ушла — и она ушла в дождь.

— В другой раз я увидел ее уже в больнице.

— И все еще шел дождь?

— Да, шел дождь.

— Такой же сильный?

— Да, почти такой же.

Нет, это не шум тропического ливня, но упорный стук лондонского летнего дождя в окна маленькой больничной палаты, где лежала умирающая Молли.

— Это я, — сказал он сквозь шум дождя, — Уилл.

Никакого отклика; и вдруг рука Молли, которую он держал, слегка шевельнулась в его руке. Едва заметное усилие и, через минуту, полная безжизненность.

— Повтори все это снова, Уилл.

Он покачал головой. Это было слишком больно, слишком унизительно.

— Повтори снова. Это единственно возможный путь. Сделав над собой громадное усилие, он заставил себя пересказать с самого начала всю эту ненавистную историю. Хотел ли он этого действительно? Да, хотел; хотел сделать ей больно; возможно, даже хотел ее смерти. Все ради Бэбз — или пусть мир рухнет. Но, конечно же, не его мир, а мир Молли, вместе с жизнью, которая создала ее мир. Ему хотелось разрушить этот мир ради изысканного аромата в темноте, ради мускульных рефлексов, ради непомерного наслаждения, ради всех этих совершеннейших и одуряюще бесстыдных приемов.

— До свидания, Уилл, — Дверь закрылась с тихим, сухим щелчком.

Уилл хотел вернуть ее. Но любовнику Бэбз припомнились приемы и рефлексы, запах мускуса и агония блаженства. Стоя у окна и вспоминая все это, он смотрел, как машина поехала под дождем и свернула за угол. Постыдное торжество овладело им! Наконец-то он свободен. Свободней и быть нельзя, как выяснилось через несколько часов в больнице. Слабое пожатие пальцев было последней весточкой любви. И вдруг сообщение оборвалось. Рука безжизненно замерла, и — к его ужасу — дыхание прекратилось.

— Умерла, — прошептал он, чувствуя, что задыхается, — умерла.

— Предположим, здесь вашей вины не было, — сказала Сьюзила, нарушая долгое молчание. — Предположим, Молли умерла неожиданно, без вашего ведома. Разве это не было бы так же ужасно?

— Что вы имеете в виду? — спросил Уилл.

— Я думаю, чувство вины — это не главное. Смерть, смерть как таковая — вот что вас ужасает. — Сьюзила подумала о гибели Дугалда. — Непостижимое зло.

— Бессмысленное, — повторил он. — Вот почему мне пришлось стать профессиональным наблюдателем экзекуций. Именно потому, что это бессмысленнейшая, совершенно чудовищная жестокость. Следовать за запахом смерти из одного конца планеты в другой. Словно гриф. Милые, довольные жизнью люди даже не подозревают, что представляет собой мир. Не только во время войны, но всегда. Всегда.

Пока он говорил, перед ним быстро, словно перед утопающим, промелькнули все те ненавистные сцены, свидетелем которых он оказался, за приличное вознаграждение путешествуя по кругам ада и скотобойням достаточно отвратительным, чтобы сгодиться для раздела новостей. Южноафриканские негры, человек в газовой камере в Сан-Квентине, изрубленные тела алжирских фермеров, и повсюду толпы, повсюду полиция и парашютно-десантные части, и темнокожие дети с ногами, тонкими, как палки, с огромными животами и мухами, ползающими по воспаленным векам; повсюду тошнотворные запахи голода и нищеты, ужасающее зловоние смерти. И вдруг, сквозь тлетворный запах смерти, он ощутил мускусный аромат Бэбз. Уилл вдохнул его, и ему вспомнилась шутка насчет химического состава чистилища и рая. Чистилище — это тетраэтилен диамин и сульфурный гидроген, а рай — и это совершенно точно — симтринитропсибутилтолуэн, с рядом органических примесей. (Ха-ха-ха! — ох уж эти прелести светской жизни.) И вдруг запахи любви и смерти сменились грубым животным запахом: запахло псиной.

Вновь с порывом ветра усилился напор дождя, застучавшего по рамам.

— Вы все еще думаете о Молли? — спросила Сьюзила.

— Мне вспомнилось то, о чем я почти совсем уже позабыл, — ответил Уилл. — Мне было года четыре, когда все это случилось, и вот теперь я опять об этом вспомнил. Бедняга Тигр.

— Что еще за бедняга Тигр?

Тигр — так звали красивого рыжего сеттера. Тигр — единственный источник радости в доме, где проходило детство Уилла. Тигр, милый, милый Тигр. Посреди страха и унижения, меж полярными противоположностями — отцом, презирающим всех и вся, и матерью, поглощенной собственной жертвенностью, — какая доброжелательность без усилий, какое непринужденное дружелюбие! Как он прыгал и лаял от неукротимой радости! Мать, бывало, сажала сына на колени, рассказывала ему о Боге-Отце и Иисусе. Но в Тигре было больше Бога, чем во всех библейских сказаниях, вместе взятых. Тигр, в отношении к нему, Уиллу, как бы представлял собой воплощение Бога. И вдруг это Воплощение подхватило однажды собачью чуму.