Джон Тул - Сговор остолопов

Наконец, Игнациус почувствовал, что расслабился достаточно, и, вознеся из вод мокрую тушу, взял в руку конверт.

— Ну почему непременен именно такой конверт? — рассерженно осведомился он, изучая пятачок штампа почтового отделения Планетарий, Нью-Йорк, на грубой коричневой бумаге. — Содержимое, вероятно, накарябано столярным карандашом или того хуже.

Он разодрал конверт, вымочив всю бумагу, и извлек сложенную афишу, гласившую гигантскими буквами:

— О, мой Бог! — фыркнул Игнациус сквозь мокрые усы. — Ей теперь позволяют выступать в общественных местах? И что означает, во имя всего святого, название этой смехотворной лекции? — Игнациус с издевкой перечел афишу еще раз. — Как бы то ни было, я знаю, что освещать она будет дерзко, и в некотором извращенном смысле мне бы хотелось услышать, как эта маленькая распутница лепечет перед целым залом. На сей раз она превзошла себя в оскорблении вкуса и пристойности.

Проследовав по нарисованной от руки стрелочке в нижней части афиши и дойдя до слов перевернуть , Игнациус повиновался и посмотрел на оборот, где Мирна что-то написала:

Господа!

Что случилось, Игнациус? Я не услышала от тебя ответа. Что ж, на самом деле, я тебя не виню за то, что ты не пишешь. Наверное, я действительно переборщила в последнем письме, но сделала это лишь потому, что меня обеспокоила твоя параноидальная фантазия, вероятно, коренящаяся в нездоровом отношении к сексу. Ты же знаешь, что с тех пор, как мы впервые познакомились с тобой, я не переставала задавать тебе достаточно резкие вопросы, призванные выяснить твои сексуальные наклонности. Другим моим желанием было помочь тебе обрести подлинное самовыражение и удовлетворение посредством благотворного естественного оргазма. Я уважаю твой разум и всегда принимала твои эксцентрические тенденции — именно поэтому мне хочется, чтобы ты достиг высокогорья совершенного ментально-сексуального равновесия. (Качественный взрывной оргазм очистит все твое естество и выведет тебя из мрака.) Только не злись на меня из-за письма.

Я объясню про эту афишу немного ниже в данном письме, поскольку, как я себе представляю, тебе должно быть интересно, как вообще могла случиться эта дерзкая высокоидейная лекция. Хотя для начала должна сообщить тебе, что съемки нашего фильма отменены, поэтому если ты планировал сыграть домовладельца, забудь об этом. В сущности, у нас возникли трудности с фондами. Из папаши я не смогла выдоить больше ни единой драхмы, поэтому Леола, моя гарлемская находка, стала очень враждебно относиться к вопросу жалованья (или его отсутствия) и, в конечном итоге, обронила одну-другую реплику, которые, на мой взгляд, прозвучали слегка антисемитски. Кому нужна девушка, недостаточно преданная общему делу и не согласная бесплатно участвовать в проекте, принесшем бы благо всей ее расе? Шмуэль решил стать лесным объездчиком в Монтане, поскольку планирует ставить драматическую аллегорию, действие которой происходит в темных чащобах (Невежество и Обычай), и ему хочется лучше прочувствовать лес. Насколько я знаю Шмуэля, его затея стать объездчиком с треском провалится, однако аллегория, я уверена, будет вызывающей и противоречивой, преисполненной нелицеприятных истин. Пожелаем ему удачи. Он фантастичен.

Возвращаясь к лекции. Наконец-то я, кажется, обретаю платформу для своей философии и т.д. все это случилось странным образом. Несколько недель назад я оказалась на вечеринке, которую одни мои друзья устраивали в честь такого очень настоящего паренька, только-только из Израиля. Он был невероятен. Я не шучу.

Игнациус испустил чуточку райского газа.

Несколько часов подряд он пел те народные песни, что выучил там; по-настоящему значимые песни, которые лишь подтвердили мою теорию, что музыка должна, в основе своей, быть инструментом социального протеста и самовыражения. Он продержал нас в этой квартире много часов — мы слушали и просили еще. Позже мы все начали говорить — на многих уровнях, — и я высказала ему все, что было у меня на уме.

— Хо-хм, — неистово зевнул Игнациус.

Он ответил: «Зачем ты таишь это все в себе, Мирна? Почему бы не оповестить об этом мир?» Я рассказала ему, что часто выступала в дискуссионных клубах и в моей группе групповой терапии. И еще рассказала об этих своих письмах редактору, которые печатались в «Новой Демократии», «Человеке и Массах» и «Ну!».

— Вылезай сейчас же из ванной, мальчик! — донесся из-за двери материнский вопль.

— Чего ради? — спросил он. — Вам нужно ею воспользоваться?

— Нет.

— Тогда уходите, пожалуйста.

— Ты сидишь там уже слишком долго.

— Прошу вас! Я пытаюсь читать письмо.

— Письмо? Кто это написал тебе письмо?

— Мой дорогой друг Мирна Минкофф.

— Ты же последний раз говорил, из-за нее тебя из «Штанов Леви» уволили.

— Так и есть. Тем не менее, возможно, это оказалось замаскированной услугой. Моя новая работа может оказаться довольно приятственной.

— Ну какой ужыс, а? — печально вымолвила миссис Райлли. — Из никудышной конторы выгнали, а теперь сосыски на улице торгуешь. Ну, я тебе так скажу, Игнациус. Только попробуй мне, чтоб сосысочник тебя уволил. Знаешь, что Санта сказала?

— Я убежден: что бы она ни изрекла, это было проницательно и язвительно. Я мог бы себе вообразить, что ее издевательства над родной речью довольно затруднительны для понимания.

— Она сказала, что тебе пора надавать по мордасам.

— В ее устах это сравнительно грамотно.

— И что сейчас эта твоя Мирна делает? — подозрительно осведомилась миссис Райлли. — Чего это она так расписалась? Ей хорошая ванная бы не помешала, девчонке этой.

— Психика Мирны способна иметь дело с водой лишь в оральном контексте.

— Чиво?

— Вы не будете любезны прекратить орать, точно торговка рыбой, и ступайте, наконец, по своим делам. Неужели в духовке у вас не жарится бутылка мускателя? Оставьте меня уже в покое. Я очень нервен.

— Невры? Ты ж в этом кипитке ж целый час сидишь.