Дина Рубина - Синдикат

На этом интересном месте совершенно смятого ходом событий совещания в дверях моего кабинета возник осанистый человек — очки в золотой оправе, рыжий дымок над лысиной, ласковые ямочки на пергаментных щеках… Все улыбалось в этом лице, все звало дружить, поверять душевные заботы, совместно трудиться на общую цель Восхождения…

Сотрудники моего департамента прыснули врассыпную, как тараканы, и забились за экраны своих компьютеров…

— Ной Рувимович? — сухо и осторожно спросила я, поднимаясь и с омерзением чувствуя, как лицо мое в ответ расплывается в улыбке, а рука так и тянется к рукопожатию…

— Мечтал, мечтал познакомиться! — пожимая руку, (словно знал, что я не терплю припаданий чужих мокрых губ к руке), искренне и дружески проговорил Ной Рувимыч. — Вот только книжку на автограф не прихватил, но в самое же ближайшее время…

…и я уже не заметила, как меня повлекли за пределы детсадика…

Единственно, что колючкой застряло в памяти: когда мы с Ной Рувимычем проходили первым этажом Синдиката к выходу, из дверей своего кабинета выглянул Яша Сокол, схватил меня за руку, втянул наполовину внутрь и быстро, горячо прошипев в лицо: — Только не «Пантелеево»!!! — отпустил руку… и я ускорила шаги, чтобы поравняться с Ной Рувимычем…

Затем меня усадили в машину и повезли, не переставая говорить тоном доверительным, серьезным… И очень он мне нравился — неброской элегантностью, негромким интеллигентным голосом и подчеркнутой неторопливостью движений.

— Понимаете, дорогая, — говорил Ной Рувимыч, — вы, без сомнения, уже поняли, что в Синдикате-то, по большому счету, делать и нечего. Скажем прямо, никакой истовой работой цели достигнуть невозможно. Люди восходят или не восходят совсем не потому, что некий синдик устраивает какой-то семинар, а другой — валяет дурака и пьянствует. Все знают, когда и почему птицы перелетают с места на место, а животные переходят на другое пастбище… И я рад, что когда-то с моей, не буду скромничать, подачи был создан ваш департамент. Ведь, в каком-то смысле, Синдикат организация скорее представительская. Вы согласны со мной?

— Мне, на моей должности, было бы обидно с вами согласиться… — искоса взглянув на него, ответила я. — Но кое в чем вы правы…

— Ну вот, я рад… Далее: поскольку нет реального ежедневного рабочего производства, нет, так сказать, продукта деятельности, то любой самодур, попавший в Синдикат на руководящую должность, может изменить организацию до неузнаваемости, что случалось не раз… Поэтому наша задача, как это ни смешно, — ставить задачи. Ставить цели… И достигать их… Я бы хотел рассказать вам об одной моей гениальной задумке… Впрочем, успеется…

Ной Рувимыч оказался виртуозом вождения. Мой Слава тоже лихо объезжал пробки, нарушал все правила и совершал все мыслимые и немыслимые трюки, чтобы довезти меня вовремя. Но Клещатик проделывал все это с элегантной неторопливостью, легко, даже нежно, успевая поглядывать и на дорогу, и на собеседника справа, и на часы, и на крякающий мобильник.

…Закрытый клуб «Лицей» размещался в старинном особняке на Спиридоновке.

Я уже слышала от кого-то из знакомых об этом заведении, а может быть, читала в «Комсомольце». Дизайнеры, особо не мудрствуя, просто воссоздали внутри обстановку пушкинской эпохи.

Нас провели на второй этаж за столик… нет, за стол, — там всего стояло пять основательных, старинных круглых столов, накрытых белыми, твердыми на ощупь скатертями.

— Как вы относитесь к морским утехам? — спросил Ной Рувимыч, усаживаясь. — Здесь изумительно готовят гребешки. Здешний повар разыскал среди бумаг Вяземского один старинный рецепт и…

— О, нет, гречневую кашу, пожалуйста…

В то время я уже подсела на диету знаменитого доктора Волкова, о чем и поведала сочувственно кивающему Ною Рувимычу и странно вертлявому официанту, который подскакивал, поддакивал, восклицал, пришаркивал ножкой, — и, на мой взгляд, вел себя совсем «не в тон» такому тонному заведению. К тому же он мне сильно кого-то напоминал…

Ной Рувимыч заинтересовался модной диетой и сразу же записал координаты светила в свой электронный — я еще не могла привыкнуть к этому новому для меня, безобразному слову — органайзер.

— Ну а я, пока еще на свободе, если позволите, закажу себе… — он задумчиво листнул карту вин… Не оборачиваясь, спросил официанта: — Что у нас сегодня из испанских?

Тот обрадовался, подпрыгнул, выбросил правую руку в сторону, словно собрался стихи читать, и воскликнул: — легендарное Pagos — Mas La Plana из верхней серии, урожая восемьдесят первого года!

— Ну вот и отлично… Значит, бокал Пагоса… гребешки в соусе «Рикки Мартин»… только скажи, чтоб не слишком грели… М-м-м… супчику, скажем… консоме «Сицилия»… ну, и «Тобико», пожалуй, — и мне, сладострастно улыбаясь: — Вы знаете, что такое здешний «Тобико»? Это потрясающе нежный жареный морской язык с соусом «Лайма» и с икрой летучей рыбы… Да! — это уже официанту, — и креветок, конечно!

Официант, припрыгивая, убежал с заказом… Я проводила его глазами и сказала:

— Этот юноша… он несколько странен, со своими ужимками, с этими бакенбардами… вы не находите?

— Ну, ему так полагается… — сказал Ной Рувимыч. — Вы узнали его?

— …что-то очень знакомое в лице…

— Это Кюхельбекер, — продолжал он спокойно, — пылкий Кюхля… Вот он и восторгается каждым заказом. А соседний столик, взгляните, обслуживает Дельвиг… Этот поосновательней будет… Образ другой… А вы, ай-яй-яй, и Пущина не узнали — там, на входе, в гардеробе?

Я оглянулась. Да, это был высший класс воссоздания стиля эпохи, ее персонажей.

Собственно, ресторанов и клубов, имитирующих обстановку и мебель девятнадцатого столетия, было по Москве немало, и клуб «Лицей» отличался от прочих только тем, что в подлинных шкафах, совсем еще недавно бывших музейными экспонатами, стояли подлинные книги, принадлежавшие если не самому Александру Сергеевичу, то друзьям его и знакомым, а на стенах висели подлинники акварелей Карла Брюллова, рисунки Ореста Кипренского, масло Федора Бруни. Впоследствии я поняла, что сидели мы с Ной Рувимычем в комнате, называвшейся «библиотекой», где у окна стояла на штативе настоящая подзорная труба того времени, а посреди зала плыл огромный глобус 1829 года, обернутый к нам в то время уже открытой и обжитой, но никогда не виданной Пушкиным Америкой…

— …А у нас в Иерусалиме, — сказала я, обреченно придвигая поближе тарелку с гречкой, — на античной улице Кардо есть ресторан римской кухни. Там прямо на входе посетителям выдают лавровые венки и тога, вы ложитесь на скамьи и пируете, лежа на боку, как древние римляне… Здесь как-то недодумано на сей счет.