Васко Пратолини - Виа де'Магадзини

— Мертвые мне простят, ведь они так долго и удобно отдыхают.

Потом дядя Чезаре вытаскивал из жилетного кармана часы и встревоженно говорил:

— Поторопитесь, в «Боскарино» уже накрывают на стол.

Я собирал с земли семечки кипариса и, чтобы отвлечься, играл ими, чувство неловкости и стыда стало для меня привычным. Я плелся за двумя парами, надеясь, что обо мне забудут.

Дни стояли жаркие, кладбище с его бесчисленными памятниками и крестами терялось среди зеленых холмов, где-то далеко-далеко, пощипывая траву, медленно поднималось по склону стадо. Я отшвыривал ногой семечки кипариса. Потом был обед в «Боскарино», и прежде чем очередь доходила до фруктов, все мы успевали порядком опьянеть; меня тоже заставляли пить больше, чем следовало, голову мне словно сжимало железным обручем, живот тянуло, как будто к паху привязали груз, движения отца становились неожиданно резкими, а обе женщины раскраснелись и беспрестанно хохотали. Только дядя Чезаре держался как всегда, лишь чуть ниже обычного склонялся над столом, опираясь о него широко расставленными локтями, его большой нос слегка краснел, но голос, не в пример остальным, нисколько не менялся. Матильда все хохотала и хохотала, она распускала корсаж, потом бюстгальтер, потом расстегивала сбоку юбку и говорила:

— Сейчас лопну, ей-богу, лопну.

Несколько минут она сидела молча, может быть, даже дремала с открытыми глазами, уставившись на посуду; будила ее очередная шутка дядюшки Чезаре. Иногда отец резко прижимал меня к груди, долго целовал в голову и в губы, ласково называя «мой мальчик». Вскоре Матильда начинала рыгать, отталкивающая и вместе с тем манящая, притворяясь вначале, будто у нее икота, и глотками отпивая из стакана воду, потом теряла всякий стыд, и, наконец, лицо ее бледнело, и она говорила:

— Живот у меня прямо на части разрывается.

Не помогала ей и сода, которую она требовала развести в полстакане вина. Отец, Чезаре и Джованна укладывали ее на диван, и она, грузная, растерзанная, закатывала глаза, которые смыкались сами собой, и, все еще рыгая, теперь уже непритворно, засыпала. Дядя Чезаре снимал пиджак и укутывал ей ноги, затем мы оставляли ее и шли погулять по окрестностям. Однажды я отстал от отца и Джованны, заинтересованный работой резчика, делавшего мраморный крест; испугавшись, что уже поздно, я бегом вернулся в трактир. Влетев в комнату, где я думал застать всех, я увидел дядю Чезаре на диване возле Матильды, она приподнялась, и оба, застигнутые врасплох, застыли в какой-то непонятной позе. Я остановился, пораженный скорее их испуганным молчанием, чем странным видом; Дядя сказал:

— Матильде хуже.

Он уже поднялся, а Матильда ничком повалилась на диван. В то же мгновение вошли под руку отец и Джованна, перекидываясь веселыми шутками.

Джованна обручилась с механиком. Вечерами оба они заявлялись к нам; механик каждый раз был в новом галстуке, волосы он тщательно расчесывал на пробор. Матильда держалась с женихом почтительно и покорно, игривым, незнакомым мне движением она склоняла голову и предлагала ему вино или кофе. Ардуино приносил дорогие сигареты и беспрестанно совал их всем окружающим, на правой руке у него красовалось белое, белее серебряного, кольцо с черным камнем. Однажды вечером он рассмешил обеих женщин, скрестив ноги так, что стали видны красные подвязки, стягивавшие икры. Известно было, что он «революционер».

— Отчаянный, — с детской непосредственностью говорила Джованна, и в голосе ее звучали гордость и страх.

Она добавляла:

— Мы, которые, значит, ни в одной партии не состоим, мы тоже за родину.

Потом спрашивала:

— — Ты за Гарибальди, да?

Ардуино улыбался обеим женщинам, у него были красивые зубы, громкий голос, на запястье золотой браслет; часто он брал руку Джованны и подносил ее к губам. Матильда неловко притворялась, будто ничего не замечает. Часто она выходила из дому вместе с женихом и невестой; Ардуино иногда подзывал меня и угощал на площади куском арбуза и горстью печеных каштанов. Однажды вечером, когда я вернулся с прогулки, дверь была заперта изнутри, было уже поздно, я постучал, думая, что отец уже дома. Потом я постучал сильнее и даже крикнул: «Папа!» — ведь масляная лампа на лестнице была зажжена. Наконец мне ответил голос Джованны:

— Еще рано, иди погуляй немного.

На улице я встретил Матильду, которая, по ее словам, шла с площади, где искала меня. Матильда попросила меня зайти с ней в «Китайское кафе» за отцом, она посетовала, что малыш остался дома один.

— Я забыла, ключ, — сказала она.

— Там Джованна и, кажется, Ардуино, — ответил я.

Мы стояли на тротуаре виа Верраццано, Матильда толкнула меня к стене и сказала:

— Тебе приснилось, это твоя очередная фантазия.

Она была возбуждена и дышала тяжело, с присвистом, как тогда, во сне.

Мы долгое время шли молча. На одной из темных улиц, где мертвую тишину нарушили только наши шаги, я громко сказал: «Дрянь!» — но не ей, а самому себе говорил я это, как о чем-то вполне обычном. Она несколько раз ударила меня по щеке. (О, как я ненавидел ее сейчас; я вспомнил о маме, которая умерла, о больной бабушке, на мгновенье передо мной промелькнули лица мамы и бабушки с расширенными от ужаса глазами, и еще одно лицо увидел я — лицо белокурой девочки с заплаканными глазами, — мне показалось, что все, все произошло по вине Матильды, подло ударившей меня по щеке, такую я испытал боль и так горела у меня щека; все это было делом одной секунды.) Я бросился на Матильду, теперь уже сам притиснул ее к стене и, сжав кулаки, бил ее в лицо, в грудь, снова в лицо и в грудь, бил ее кулаками, долго-долго. Она упала на колени, в темноте оперлась руками о землю, но не кричала, слышалось лишь наше судорожное дыхание. Прижимаясь к земле, она прошептала:

— Довольно!

Я неподвижно стоял над ней, она встала, держась руками за стену, и тихо попросила:

— Не говори ничего отцу. Скажем, что я упала.

Она вынула из рукава носовой платок, чтобы стереть с лица кровь и слезы.

Теперь я часто виделся с Ольгой по утрам, мы окончили шестой класс и оба получили «похвальные грамоты». Вместе с другими мальчиками и девочками мы отправились в Палаццо Веккио получать награду. На Ольге был лиловый берет, из-под которого выбивались белокурые волосы, лиловое платье, голубые носки; глаза у нее серые, а кожа — розовая. Точно кукла, поднялась она на сцену, мэр города вручил ей грамоту, и она поклонилась. В большом зале, где собралось великое множество ребятишек, Ольга, получая из рук мэра грамоту, как бы представляла всех нас. Я захлопал раньше времени. Вслед за мной захлопал весь зал; Ольга повернулась лицом к огромному залу, снова поклонилась, держа в руках белую пергаментную грамоту, и переждала весь этот ураган криков и аплодисментов, неприступная в своем тоненьком лиловом платье.