Виктор Пронин - Кандибобер(Смерть Анфертьева)

Он не ощущал никакого облегчения после страшного риска: ведь всем рисковал, всей оставшейся жизнью. И привычный разговор со Следователем получился без обычной напористости, Анфертьев отвечал вяло, нехотя, не испытывал никакого интереса к вопросам.

«Скажите, Анфертьев, вы не задумывались над тем как удалось Квардакову вскрыть Сейф и унести добычу, чтобы этого никто не заметил?»

«Нет, не задумывался. А вы уверены, что это сделал он?»

«Кто же тогда? Я не встречал в своей жизни столько улик против одного человека».

«А это вас не настораживает? — спросил Анфертьев и тут же вычеркнул из своей памяти эти слова, будто он никогда их не произносил. — Но это же косвенные улики», — поправился он.

"Какие же они косвенные?! Ключ от Сейфа. Напильники. Опилки в ящике стола.

А вспомните его красные руки! Это тоже косвенная улика? Во всем заводе есть только одно место, где можно вымазаться в эту краску, — внутри Сейфа".

«Вам виднее».

«Да, конечно, мне виднее. Но видите ли, в чем дело... Я восстановил по минутам весь обеденный перерыв Квардакова. И оказалось, что у него не было возможности войти в бухгалтерию незамеченным, не было времени возиться с Сейфом, выгребать оттуда эти пачки, у него ни на что не было времени».

«И как же вы это объясняете?»

«Он сумел убедить людей, что они видели его не в то время, когда они действительно его видели. Если у Квардакова все было хорошо подготовлено, ему вполне хватило пяти минут».

«А где деньги?»

«Скорее всего их унес сообщник».

«Никто не видел в заводоуправлении посторонних».

«Его сообщник не обязательно должен быть посторонний», — заметил Следователь проницательно.

«Вам виднее», — повторил Анфертьев и спустился по ступенькам в полуподвал пивного бара, оставив настырного Следователя под осенним дождем, на мокром асфальте Столешникова переулка. Здесь был слабый желтый свет, сводчатые потолки, запах пива и рыбьих внутренностей. Пожилая женщина в замызганном халате сгребала со столов шелуху, красные раковые панцири, сама с собой ругалась по матушке и, тяжело ступая больными ногами, уносила кружки и опустевшие бутылки. Анфертьев взял пива и устроился в самом углу. Опустив лицо, он ничего не видел, кроме стеклянного полумесяца кружки, отороченного пеной. Выпил, не ощутив ни вкуса, ни запаха, ни горечи пива.

— Ну и ладно, — время от времени проговаривал он. — Ну и ладно. Там будет видно. Разберемся.

— Вы что-то сказали? — добродушно спросил его красноватый детина, отгородившийся от напиравшего на него мира дюжиной кружек.

— Все в порядке, старик, — Анфертьев приветственно поднял руку.

— А почему ты не спросишь, отчего у меня такой красный нос? — улыбнулся толстяк.

— Действительно, отчего он у тебя такой красный? — послушно спросил Анфертьев.

— От беспробудного пьянства, деточка.

— Надо же, — проговорил Анфертьев и направился к выходу.

Неожиданно для самого себя он оказался на Садовом кольце, рядом с американским посольством. Прошел мимо расчетливо выставленных автомашин, которыми американцы пытались поразить воображение москвичей. Анфертьев только улыбнулся этой наивной хитрости заокеанских идеологов. Постоял перед высотным зданием на площади Восстания — оно возвышалось над ним, как Кара-Даг, который он помнил еще с тех пор, когда студентом на попутных рванул в Крым со своим другом Семидольским, для которого жизнь действительно уготовила не менее семи разных судеб: был Семидольский и начальником изыскательской партии, и домовладельцем, торговал мороженым, несколько лет прослужил горноспасателем, потом женился, еще раз женился, еще раз, но в конце концов оставил это занятие и уехал в свою глухую деревню, где занялся разведением кур и уток. Но, на его счастье или несчастье, мимо деревни вели дорогу. Семидольский нанялся геодезистом, через сотню километров стал главным инженером, продал дом вместе с живностью и переселился в вагончик дорожных строителей.

Обо всем этом Анфертьев вспомнил, пока стоял в очереди за водкой в гастрономе, расположенном в первом этаже высотки. Купил он водки, купил все-таки. Воровато, прячась от многочисленных служб, которые яростно пресекали потребление алкоголя. «Мы не допустим, чтобы Зеленого Змия занесли в Красную книгу!» — шутили москвичи, привыкшие ко всевозможным камланиям. Не было в столице ни единого магазина с названием «Водка», над магазинами висело благовоспитанное слово «Вино». Не иначе как кому-то показалось, что само это слово может возвысить пьянство, и, кто знает, может быть, тогда и пьянство перестанет быть таковым, а превратится во что-то иное, более достойное.

Отстояв очередь в кассу, потом к прилавку, Анфертьев взял водку, сунул ее во внутренний карман плаща и, ощущая холод и тяжесть бутылки, вышел из магазина.

Дверь рванулась из его рук, но в нее успел проскочить какой-то мужичонка в кожанке, и дверь тут же захлопнулась за ним, как мышеловка.

Может быть, дорогой читатель, все было совершенно иначе, может быть, освещенный разноцветными фонарями, стоял под старыми липами доброжелательный павильон, и в него входили оживленные, нарядные мужчины и женщины, покупали шампанское, марочные вина и высококачественную водку, изготовленную по старым рецептам из природной воды и отборной пшеницы, а милые продавщицы в белоснежных кокошниках заворачивали бутылки в яркие пакеты и желали всем праздника, счастья, желали приятного вечера в обществе любимых женщин и любезных друзей...

Но нет, не видел Вадим Кузьмич Анфертьев ни ярких огней, ни радостных улыбок. Он торопился уйти в какое-нибудь безопасное место, чтобы сорвать алюминиевую нашлепку с горлышка и, припав к нему, сделать несколько нетерпеливых больших глотков... Он миновал метро «Баррикадная» и шел дальше, не видя жизнерадостных афиш мультиков, где зверюшки выясняли отношения, ссорились и смеялись, искали друзей, обижали их, но потом все-таки мирились, они не могли не помириться со своими друзьями, потому что детишки, посмотрев фильм, могли усомниться в победе добра над злом, могли решить, что подлость выгодна, спесь вызывает уважение, а сила куда надежнее ума и совести.

Выпив в темноте подъезда почти половину бутылки единым духом, Вадим Кузьмич обнаружил, что заткнуть ее нечем. Подобрав с асфальта несколько кленовых листьев, он свернул их в плотный валик и, откусив бахрому, затолкнул бутылку этой осенней пробкой. Сунув ее в карман, Анфертьев уже безбоязненно вышел на свет фонаря. Теперь никто не может поймать его на распитии спиртного в общественном месте, никто не будет писать суровых писем на работу с требованием наказать его примерно, премии лишить, снять с очереди на получение квартиры, не давать путевок в пионерские лагеря его детям, не придет указаний плакат у проходной вывесить, чтоб все смеялись над ним, пальцами на него показывали, комья земли ему вслед бросали и улюлюкали и чтобы по телевизору его показали.