Наталия Медведева - Моя борьба

Писатель не слушал почти Машку. Он сидел со стаканом вина и вспоминал, как десять лет назад, в холодном и голодном Нью-Йорке, так же вот перед Новым годом он помирал, гибнул, грыз себе пальцы и загибался по ночам один. Человек правый, который всегда должен быть прав, он мог погибнуть, стать алкоголиком или просто убить себя, оставленный женщиной; тогда — Врагиней. Ведь это и ее принадлежность к писателю, женщины, «белой лэди» формировала его самоуважение — у меня такая, значит, и я!

Я! Но он оказался сильнее. Ее побег не вырвал у него из-под ног фундамента, он просто стал черствым, никому не верящим, циничным, злым и сильным. И вот он смотрел на Машкину мордочку с монгольскими скулами и думал: «Довела меня все-таки русская баба, заманила! Она, конечно, и не подозревает, что, наверное, моя последняя любовь, что если с ней сейчас все разрушится, то уж больше я никогда не поддамся, ни на чьи уловки, никогда…»

— Купим елку, а? Давай, Машутка…

Машка подумала, что елку-то они, может, и купят, но вот в Новый год будут порознь. Она будет петь. Как всегда. Как уже пять, шесть лет она пела на все свои дни рождения, и на все Новые года, и на Старые Новые, и на Рождества, и на Седьмое ноября. Всегда она поет. Ей надоело, видимо Ни к чему это не вело. Только квартиру оплачивала. И все ее сочинения оставались неспетыми. «THE STAR IS DEAD» [177] «Звезда умерла» — перефраз голливудского фильма «Звезда Родилась» (англ.). — получалась ее история! А не как в голливудском фильме о рождении звезды, с lucky end [178] Удачный конец (англ.). .

Писатель оторвал кисточку с сапога Маши, смешные такие кисточки на них были. Машка ходила, балансировала по Парижу и по жизни, а кисточки болтались, подпрыгивали, как будто напевали: «Маша, Маша! Пропадешь ни за грош!» или, может: «Маша — радость наша! Благодаря тебе мы гуляем»…

Они так и не договорились ни о чем. Певица уснула. Задышала, нервно вздрагивая иногда. Писатель лежал закинув руки за голову, создавая кольцо над головой, в котором должен был образовываться благоприятный для сна вакуум. Но он не создавался.

«Дергается… Нездоровая, конечно, погибнет. Она думает, я не понимаю ее восторгов жизнью, но так долго не протянешь. Сопьется она. Когда я иду по Сен-Жермен, мимо этого здания, перед Медицинским эколем, с каким-то мудацким крылечком, там всегда сидит одна и та же клошарка. Уже столько лет. Не старая, и даже видно, что нормальная баба, длинные ноги торчат. Я все время думаю о Машке. Она бы разоралась, скажи я ей об этом. Но люди не замечают, как они скатываются… Раз я так думаю, Машка мне как родная, вроде сестры… Я вот все прихожу и прихожу… к ее пизде? Что же я? Машутка, Машутка, смотри — я терплю, но в один день я соберу свою синюю сумку и свалю… Она смеется, «бумажный солдатик»… Но я уйду. Подохнуть в городе вонючем недостойно. Все дохнут, соотечественники, как мухи. Этот хуй-алкаш Дэлоне, Некрасов — ничего был мужик, может, самый приличный из них, тоже вот помер. Ленька Губанов в Москве, один, на даче… после пьянки. Саостра… давно, правда… Ворошилов, хороший художник, ей-богу, был… Вот Кабаков не подохнет. И это было ясно уже тогда… Черт его знает, что у этой бабы в голове делается. Она играет. Ей, конечно, нравится — два хуя ею заняты. Она похожа черт знает на что, но и красивая в своем безобразии. Ей хочется красивых слов… Этот хуй французский ей говорит, конечно… Но она же не тот человек! Это так, временно. Я не могу говорить такие слова — это не мое, не из моего нутра, я им не верю… И она не верит, но ей интересно. Куда она ведет, к чему?..»

«Кто это может быть? Восемь утра, первое января…» В дверь даже постучали и что-то пролепетали. Машка узнала голос русской подружки Надюшки.

— Подожди секундочку, мы наденем штаны, а то мы голые… — крикнула Маша.

Мы — она была с Марселем. В комнате был переворот. Кот спал на разбросанных тканях, которые Машка примеряла в четыре утра, вернувшись из кабака. Приехав с Марселем, который пришел ее встретить, оставив мото, где-то далеко-далеко. И они шли по Елисейским Полям среди пьяных французов и приезжих. И было грубое что-то в этом веселье. И не естественное. Как если бы вдруг в вагоне поезда метро все стали обниматься, разговаривать, кричать, хватать друг друга. Так оно и было в дни забастовок, когда на четыре поезда ходил один и в вагонах создавалась консервная близость — тел, дыханий, голосов, чье-то ухо у самых губ, чей-то член давит в бедро, «Я выхожу!» — «Если удастся, ха-ха!», грудь девушки в лопатку… Братство такое получалось, искусственно созданное ситуацией, обстоятельством. И на Елисейских так было ночью, в новогоднюю ночь. Будто марионетки ожили.

— С Новым годом! — кричала Надюшка и ее друг, Володя сумасшедший.

Поставщик книг Гоголя и Чехова, Володя Романов и Амадури, Володя сын… Зыкиной и кого-то еще! Эмиграция позволяла назваться не собой. Чокнутым его русские девушки называли потому, что он мог вдруг схватить кухонный нож! А на следующий день принести коллекцию кассет Чуковского, его воспоминаний. И Машка смеялась — «Этот Чукоккала врун! Какая дружба? О Витмане? Он был известным гомосексуалистом и пел о единстве души и тела, женского и мужского начала, а Чуковский о какой-то дружбе вам рассказывает. Вот вруны-то старые! Так они обо всех и врут, по-своему переиначивая, якобы охраняя читателя от оскорблений! Если он о Витмане врет, то где гарантия, что о Горьком не врет?!» Володя сумасшедший, впрочем, литературой интересовался мало. Он был одним из первых русских бизнесменов. Благодаря тому, что жил во Франции и знал местные условия.

Он сел рисовать Машку — для ее коллекции портретов — и она получалась у него похожей на Надюшку. Они принесли шампанское, торт, целый мешок грецких орехов… Надюшка была в красивом свитере, Слоппи Джон называли их в Америке в 50-е, а теперь они продавались в дорогих бутиках и стоили черт знает сколько. Марсель с любопытством смотрел на Машкиных друзей. Он уже видел ее французскую подружку и музыкантов русских, и музыкантов нормальной — как Машка называла рок — музыки, и художника рыжего видел. Рыжий отказался еще по-французски говорить, приняв сторону писателя, обидевшись, видно, за товарища, — «Что это, француз какой-то, понимаешь… Да ну… Иди к писателю! Какие-то мужики, понимаешь… Зачем это…» Всех Марсель уже видел, и его все Машкины знакомые видели, знали о нем. А сама Машка идти знакомиться с друзьями Марселя не хотела.

Может, она подсознательно боялась разочароваться в его друзьях и, таким образом, в нем? Увидев его в их окружении… Не зная их, они получались какими-то более значимыми. Люди, с которыми он что-то тайно перевозил из Швейцарии в Бельгию, ночью, на грузовике. И Машка уже, конечно, придумывала какие-то истории о Марселе, который, может, вовсе не Марсель! А тот самый, единственный не арестованный из «Аксьон-Директ»! Потому что лучше всех подготовлен, был в армии, научился… Ате, они были гуманисты вшивые, не убили свидетеля, и он их, конечно, заложил, их арестовали. Да и рабочие «Рено» закладывали, возмущаясь: «О, мы хоть и пострадавшие, нас хоть и выгнали с работы, но мы не партизаны, таких действий мы не поддерживаем!» — говорили они в микро разных радиостанций и теле. Будто кто-то сказал бы: «Очень даже рады, что пришили этого директора, лишившего нас работы, этого гада буржуя! Так держать!» И Машка, видя, что Марсель сочувствует «Аксьон-Директ», придумывала себе что-то о нем, связанное с тем же «Аксьон-Директ».