Ханс-Улав Тюволд - Хорошие собаки до Южного полюса не добираются [litres]

– По крайней мере, он не делает хорошей мины при плохой игре, – сказала фру Торкильдсен, прижимая бокал к груди.

– Да уж, – кивнула Библиотекарша, – «не смущаться ничем»…

– Я попыталась подсчитать, сколько собак погибло, но сбилась со счета. Сучки, рожденные на борту «Фрама», те, что погибли на Южном полюсе и позже, – наверное, всего получается около двухсот. А может, и больше. Некоторые собаки попрощались с жизнью только для того, чтобы из них сделали чучело. Мы со Шлёпиком видели пару таких чучел в музее «Фрам». Что скажете? Ужасно, да?

– Не то чтобы ужасно, – ответила Библиотекарша, – но количество впечатляет. Я знала, что они использовали собак и убивали их, но мне всегда казалось, что речь идет всего о паре животных, да и то их умертвили по медицинским показаниям. Двести собак – это уж чересчур.

– Вот именно. С другой стороны, это всего лишь число. Две или две сотни – какая разница?

– Сколько должно умереть, чтобы мы назвали это войной, – вы об этом?

– Вопрос еще в том, кто умирает. Знаете, в Калифорнии запрещено есть конину. Запрещено! Поэтому там выросла целая отрасль, специализирующаяся на похоронах лошадей. Они устраивают настоящие погребальные церемонии, в процессе которых огромное животное закапывают на шесть футов в землю при помощи подъемного крана и экскаватора. Как вам такое?

– Я читала, что некоторые заказывают чучело своей умершей собаки, это, похоже, дело обычное. Поэтому мне слегка не по себе от того, как на Южном полюсе обращались с собаками. Но вы говорите, они своих собак любили?

– А вы почитайте сами, как Шеф описывает свое отношение к этому, я заложила страничку, потому что мне его слова запали в душу. – Фру Торкильдсен снова протянула книгу Библиотекарше, и та принялась читать.

Ее чистый и молодой голос создавал удивительный контраст с прочитанным:

– «Мне кажется, я вправе сказать, что при нормальных условиях я любил своих собак, и это чувство было, конечно, взаимным. Но данные условия были ненормальны. А может быть, я сам был ненормален? Часто потом я думал, что так оно и было на самом деле. Ежедневная изнурительная работа и цель, отказаться от которой я не хотел, сделали меня жестоким. Конечно, я был жесток, заставляя этих пять скелетов тянуть чересчур тяжело нагруженные сани».

– И почему мы вообще так переживаем за этих собак? – спросила фру Торкильдсен. – Если кого и жалеть, так это коренных обитателей Антарктики. Существа, пришедшие издалека, забили и съели тонны тюленей и пингвинов. Тюлени там людей не боялись и не пытались убежать. Они лежали и ждали, когда их забьют. Больше того – чтобы не тащить тяжелую добычу издалека, охотник помахивал рыбой и подманивал тюленя к кораблю, где и убивал. Бог ведает, сколько животных они поубивали.

– Если так думать, то можно увязнуть, – сказала Библиотекарша. – Сколько муравьев я раздавила, пока шла от ворот до входной двери? Выходит, каждый из нас – серийный убийца.

Они засмеялись.

В комнате повисла тишина, какая бывает, когда съешь всю вкусную еду. И когда все хорошо. И тогда фру Торкильдсен – кстати… а впрочем, ничего… – произнесла свою коронную фразочку:

– По-моему, старость – это дерьмище!

Сколько же раз на моей памяти фру Торкильдсен это говорила? Нет, я всего-то до четырех умею считать. Но тут Библиотекарша сделала кое-что, до чего я сам не додумался. Она задала правильный вопрос:

– В каком смысле?

Ответила фру Торкильдсен не сразу, а сперва хорошенько подумала. Опять что-то новенькое.

– В старости много всякого дерьмища, но если уж вы спросили, то знайте: плохо в первую очередь то, что на самом-то деле вы не стареете.

– Не стареете?

– Если бы вся я в одночасье постарела, мне, наверное, тоже пришлось бы нелегко, но я тогда не напоминала бы себе все время, сколько мне уже лет, и не ужасалась каждый раз, глядя на себя в зеркало. Если бы только мысли старели одновременно с кожей… Но на душе-то морщин не появляется. И внутри я не старею. Мое тело и мозг – все это стареет, но сама-то я старше не делаюсь. Когда я мечтаю о чем-то, то представляю себя шестнадцатилетней, и, думаю, душа навсегда остается в этом возрасте. Моя уж точно. Вот только она сидит в тюрьме, то есть во мне, а время и отсутствие ремонта мало-помалу разрушают эту тюрьму. Бывает, я вижу на улице привлекательного мужчину и чувствую то же, что и прежде, и надеюсь, что он посмотрит в мою сторону. И порой он действительно смотрит, однако взгляд проходит сквозь меня, я будто стала невидимкой. Желание бегать летними ночами по цветущим лугам никуда не пропало, но бегать я не могу, а если юный Адонис вдруг решит заключить меня в объятия и исполнить мои самые сокровенные желания, то наверняка переломает мне все кости до единой. Или просто-напросто вспыхнет от сухости.

Снова смех. И драконова вода. И снова фру Торкильдсен:

– Возможно, с годами мудреешь, но все равно остаешься прежним. Радости и страхи не меняются, и ты начинаешь понимать, сколько твоих сил уходит на радость, хотя страхи питаются собственной энергией, и энергия эта не иссякает. Утомила я вас?

– Нисколько. Наоборот, хорошо, что вы мне все это рассказываете. Что вообще готовы к такой откровенной беседе. И такой серьезной. Разница между родиной моих родителей и моей родиной в том, что связь между молодежью и людьми пожилыми здесь совсем слабая, а смерть словно бы вообще не присутствует в нашей жизни.

– Проблема не в смерти, а в самой жизни. Кто-то из древних греков утверждал, будто боги завидуют людям, потому что люди знают, что умрут, зато не знают, когда именно. Жизнь не вечная и может оборваться в любой момент, и это делает жизнь живой – во всяком случае, так считают греческие боги. Насколько скучным сделается мир, знай мы, что через минуту он исчезнет? Чего боги не учли, так это каково тебе сидеть и ждать этого момента, когда жизнь давным-давно тебе надоела. Когда ты уже сделал все, что намеревался, и жить дальше без надобности, но при этом ты по-прежнему не знаешь, когда покинешь этот мир.

– Значит, вы так и живете? – тихо спросила Библиотекарша. – С нетерпением ждете смерти?

– Наоборот – я бы сказала, что жду очень терпеливо. В противном случае я бы попробовала отыскать запасной выход. Мне лишь хочется жить, не отрицая смерти, – в наше время это обычное дело, но нам, старикам, приходится тяжелее всего. С нами говорят так, словно смерть – сладенькая кашка. Нас надо выгуливать, правильно кормить и подбадривать, и тогда нам будет казаться, что смерть куда-то подевалась. Что у нее истек срок годности. Однако наш страх смерти никуда не исчезает. Но теперь мы боимся, что она настигнет наших детей, тех, в чьем возрасте смерть поражает внезапно и несправедливо, тех, кто полагает, будто смерть можно победить, если достаточно двигаться, придерживаться умеренности и питаться овощами.