Ирина Верехтина - Золотая девочка, или Издержки воспитания

Маринэ позвонила Отару из телефонной будки. Ей повезло: в кармане нашелся жетон, автомат был исправный, а Отар оказался дома. Вместо тренировки приехал к ней, и они до поздней ночи сидели на скамейке. Отар гладил её по косам и утешал, а Маринэ сквозь слёзы пыталась ему рассказать о том, что услышала от матери…

Отар кивал, не слушая Маринэ, гладил её плечи и тихонько целовал залитые слезами щёки. Они до темноты сидели в сквере, опустевшем в этот час, и редкие прохожие смотрели на них с осуждением: «Нашли место для поцелуев. Молодёжь нынче отвязная, ни стыда ни совести. Скоро и спать на скамейках улягутся, и как тогда по скверу ходить?..»

Домой Маринэ вернулась, когда было уже темно. Отар проводил её до дверей и, дождавшись когда в её комнате вспыхнет окно, поехал к себе в Алтуфьево.

Маринэ молча прошла к себе, разделась и легла. Ждала, что отец придёт «разбираться» с ней за то, что без разрешения ушла из дома и вернулась за полночь. Ей всё равно, пусть с ней делают что хотят. Впрочем, так всегда и было.

«Марь-Антоновна, мадам Мари, как бы я хотела рассказать вам… Вдвоём мы бы нашли выход, Отар вряд ли мне поможет, сам ещё мальчишка, а с вами мы бы что-нибудь придумали… Неужели я никогда не увижу вашу улыбку, не услышу ласковое: «Устала, моя девочка? Вижу что устала, но мы ведь не закончили урок, так? Ещё двадцать минут, Марина, соберись и переводи. Ну же!»

Мадам Мари! Если бы вы могли вернуться, я согласилась бы сидеть над переводами ночами. Я даже за Кобалию вышла бы замуж, вот прямо сейчас, если бы этим могла вас вернуть…»

Против Марининых ожиданий, её появление дома в двенадцатом часу отец оставил без внимания. Зато на мать орал как резаный. Сначала говорила мама, слов не разобрать, но по интонации понятно: жалуется на Маринино поведение и просит, чтобы отец с ней «разобрался».

Ох, давно пора, давно он её не трогал. Вроде бы не за что было. Это упущение надо немедленно исправить, и Маринэ на пользу пойдёт, и мама будет довольна. «Получу аттестат и пойду во французское посольство переводчиком, с моим произношением и с моей внешностью это будет… несложно, хотя, наверное, противно. Если попадётся такой как Арчил. И Отара спрашивать не стану. Кто он мне? Никто! Не в аул же мне ехать, овец французским матом крыть. Никто не знает, что я его знаю, спасибо Марь-Антоновне, «язык надо знать во всех его ипостасях, деточка». Отец бы услышал, в обморок бы грохнулся…»

Потом «говорил» отец – орал так, что стены тряслись, и Маринэ, лёжа в постели, тревожно прислушивалась.

«Соображай, что говоришь! « Соображай, что говоришь, сулэло!(груз.: дура). Девчонка сама не своя, она её любила очень, и Антоновна её любила… вместо тебя, кхвалапэри касагебия! Шени дэда ватире!!(груз. нелитературные ругательства). А ты ей фотографии с закатами суёшь, сулэлури кали! (глупая женщина). Ты бы лучше её накормила, солянку сварила бы (прим.: грузинская солянка это тушёное мясо в ореховой огнедышащей подливе). Что значит, вечером нельзя? Она с утра не ела, да в поезде двое суток ехала… Ты хоть спросила, что она в поезде ела, или тебе всё равно? И ела ли – это ещё вопрос. Того нельзя, этого нельзя… А что ей вообще можно? От неё одна тень осталась. Бабка моя незаботливая, уж я-то знаю, а ты её на всё лето к ней отправляешь. Она там бегает весь день неизвестно где, Этери о ней и не вспомнит…

Какой к чёрту испанский, о чём ты думаешь, чёртова кукла! Девятый класс, фламенко, музыка, язык… Ты хочешь, чтобы она сорвалась? Ей в институт поступать, репетиторов нанимать надо, ты бы у неё спросила, по каким предметам ей помощь нужна, а ты с испанским носишься, как курица с яйцом! Она Гюго в оригинале читает, а тебе всё мало… Говоришь, без разрешения ушла? Всыпать ей надо, чтобы запомнила надолго. А будет ли толк? Ей ведь всё равно, хоть убей!

Ты вспомни, ей ещё трёх не было, когда она характер показала, гимнастикой заниматься отказалась. Пару раз упала и заартачилась. Не знали, что с ней делать – на занятиях по растяжке плачет, заниматься не хочет ни под каким видом. С ремнём – сразу захотела. В спортзал бегом бежит, сама на бревно карабкается, никто не заставляет! Падает, встаёт, слёзы вытирает и снова на бревно… и так, пока не получится. Тренерша на неё не нарадуется, говорит, золотая девочка. Спрашивает, как вам удалось её уговорить так заниматься? Не ребёнок, а золото!

С коньками – та же история: ей, видите ли, падать больно, синяки не проходят. Не нравилось ей… И сразу понравилось!

За двойки лупили, так сказать, по сумме баллов, за тройки – за каждую в отдельности. Стала учиться без троек. Значит, может, когда не ленится! Троек почти нет. Почти. В день по шесть уроков, учить не успевает. Но старается изо всех сил – знает, что её ждёт. Впрочем, две тройки в неделю я ей разрешил, всё же нагрузки большие. Превышение лимита приравнивается к двойке. Другого языка она не понимает. Поэтому телевизор только по воскресеньям, на улицу только с разрешения.

Музыкой заниматься с этой твоей Лидией Петровной она тоже не хотела, помнишь, сколько было слёз? А что ты вытворяла со своей mano mergaite (лит.: моя девочка), ты помнишь? Ничего не помогало, на ремень не реагировала, плачет и головой мотает – не пойду. Ротвейлера она боялась больше.

Что ты от неё хочешь, Регина? Ей шестнадцать скоро, а без ремня с ней не справиться. Золотая девочка, дьяволом подшитая. Кобалия с ней наплачется, помяни моё слово, сам ремень в руки возьмёт. В ней твоя кровь – литовская, упёртая… Что-оо?! Молчи и слушай, что тебе говорят! И творогом её больше не корми, она его в унитаз спускает. Не видела? Так посмотри. Посмотри, что вытворяет твоя дочь! А ты не можешь с ней справиться, шени дэда… Всё. Закончен разговор. Дзили нэбиса!» (груз.: «твою маму… Доброй ночи!»)

Оглушительно хлопнула дверь. Маринэ сжалась в комок под одеялом и перестала дышать. Сейчас придёт воспитывать – за то, что ушла без разрешения, за то, что поздно пришла, за то, что с матерью не стала разговаривать, за творог… Матерно, как при матери, он при ней не скажет, но лучше бы матом, чем…

Вопреки её ожиданиям, отец не пришёл. Маринэ услышала, как громыхнул стул, заскрипел на кухне диван. Спать, значит, лёг. Давно он так не срывался. Регина сама виновата, довела: вправил ей мозги, пожелал спокойного сна и улёгся в кухне спать. Маринэ не выдержала, улыбнулась под одеялом, свернулась калачиком. Калачиком ей нельзя, можно только на спине. Ничего, никто не увидит.

Завтра эти двое помирятся. Отец её любит, жалеет, наверное, что таких слов наговорил. Им хорошо: у отца есть мама, а у мамы – отец. А у неё, Маринэ, теперь даже Марь-Антонны нет, только бабушка в Леселидзе, не то троюродная, не то ещё дальше, которая ей даже не бабушка, а непонятно кто…