Ирина Верехтина - Ведьмина внучка

– Кто тут? Ритка, ты?! Мама! Ритуля моя приехала!! Риточка! – Танька стиснула подругу в объятиях, звонко расцеловала в мокрые щёки. – Рит, ты плачешь, что ли? Ты чего, Риточка?

– Это я от радости, – соврала Рита.

У Красновых Риту встретили приветливо, Танькина мать шустро накрывала на стол, улыбалась:

– К пирогам приехала, как знала! Тесто подошло, сейчас печь буду. Вы, девки, картохами-от не наедайтеся, место на пироги оставьте.

…Потом они долго пили чай (настоящий, из самовара на углях!) с горячими пирогами и привезёнными Ритой московскими конфетами и тульскими пряниками, которые так любила Танька, и Рита всегда ей привозила…

– Бери, бери, не стесняйся. Господи ты боже мой! Тебя дома не кормят что ли, ведь глянуть не на что! (Рита подавилась пирогом от «комплимента», но промолчала) Вот ещё этих спробуй! – Танькина мать подсовывала Рите пахучие, жаром пышущие пироги и быстрой красновской скороговоркой (которую никто в деревне не понимал, обрывая на полуслове: «Не тарахти, чай не пожар, нормально говори») перечисляла деревенские новости…

– Как Антонида-то померла, царство ей небесное… Энти-то, наследнички-то, не успели мать похоронить, взялись дом делить. Сорок дней не обождали, как положено по-христиански… Неймётся им, – рассказывала словоохотливая Танькина мать, которую Танька в особо патетических местах дёргала под скатертью за подол.

– Да не дёрьгай ты, не дёрьгай! Я ить правду говорю. Ну, на похоронах-то попритихли оне, а как дом-от делить начали, разругались в дым… Да не дёрьгай ты меня!

Ох и ругались, ох и базланили! На всю дерёвню лаялись, чтоб, значит, все слышали. Колька с Галькой удвох супротив Женьки. Завсегда не ладили с ней. Да не на ту нарвались. Женька-та насмерть билась, с Колькой в драку полезла, рожу ему расцарапала. Совести нет! Сама-то в городе, в хоромах живёт, в деньгах купается, наворовала…

Да не дёрьгай! Порвёшь-от юбку на мне… Полезла она, значица, с Колькой драться, разодрала рожу в кровь. Колька в долгу не остался, насовал ей. Женька как волчиха выла – на всю дерёвню. Рассобачились в клочья, дом разделили да уехали. Глаз теперь не кажут. Стыдно, видать. И тебя не встренули, племяшку сродную… И могилка Тонькина не сказали где? Так и не знашь?

Рита помотала головой, кусая губы и стараясь не плакать. Майрбек бы её похвалил, сказал бы – держится как надо.

– Ай, неладно-то как, нехорошо как вышло… – токовала тётка Надя, Танькина мать, войдя во вкус.

– Да нормально всё, – остановила её Рита, которой надоело слушать эти причитания. – Они не знают, что я приехала, я не звонила, не говорила никому. Думала, дома кто есть, а их нет никого, и замки висят, у бабушки никогда не висели…

Голос предательски задрожал, Рита не удержалась, всхлипнула, закрыла ладонью рот и глубоко подышала, останавливая, задавливая в себе эти никому не нужные слёзы. Пихнув мать локтем, чтобы замолчала, Танька села рядом с Ритой и обхватив её за плечи (отчего Рита заплакала ещё горше), забормотала материной дробной скороговоркой, которую никто в деревне не понимал, а Рита понимала, всё же дружили с детства с Танькой.

– Да ты чего, Рит? Ты ничего, не плачь, мы с тобой завтра встанем пораньше и с утречка на кладбище, я могилка знаю где, я покажу, и ты там всё своё сделаешь, чего тебе надо, а сейчас спать с тобой лягем, тёмно уже… Ты давай, умоешься и в комнате моей лягешь, а я с мамкой… Ты ж устала как, аж щёки ввалились, ехать-то далёконько, ты небось весь день не емши, не пимши… Тебе поспать надо, а плакать-то зачем? Я ж так рада, так рада, что ты приехала. Ты бы написала хоть… – бормотала Танька, увлекая за собой покорную и безвольную Риту.

После ледяного умывания слёзы отступили. Рита вытянулась на Танькиной тахте, чувствуя неимоверную усталость. Тахта широкая, они поместились бы здесь вдвоём, но Танька отчего-то упёрлась: «Нетушки, я с мамкой лягу. Ты спи давай. А то проболтаем с тобой всю ночь, утром мамка мне задаст. Спи!» – и испарилась из комнаты.

Рита удивилась. Раньше такого не бывало, раньше Танька ни за что бы не ушла, легла бы рядом, и они шептались бы обо всём… Танька была на их с Майрбеком свадьбе, и теперь ей до смерти хотелось расспросить подругу – как и что? Танька до сих пор была незамужней, а у Риты муж ингуш, и как она с ним живёт, он же горец дикий! Или не дикий уже, Ритка любого «на скаку остановит»…

Рита видела, как маялась Танька: при матери об этом не спросишь. Но – ни о чем не спросила, убежала, словно чего-то испугалась. Оставшись одна, Рита с удовольствием вытянулась на прохладных крахмально-хрустких простынях, пахнущих анисом и пижмой. Спать не хотелось. Она лежала и перебирала в памяти впечатления этого вечера. Впечатления были приятные. И пироги! Антонида пирогами её не баловала, а Ритина родная бабушка Поля пекла, но с этими не сравнить, эти настоящие! Завтра она правдами и неправдами выпросит рецепт и угостит мужа настоящими пирогами, он про чапильги свои не вспомнит. Достал уже с пирогами этими. Мать его избаловала, а мне расхлёбывать…

Пироги были потом… А сначала было – волшебство! Долгий скрип колодезного ворота, ледяная арбузная сладость воды, от которой сводило зубы и которую Рита пила прямо из ведра. Ей отчаянно хотелось пить, она весь день не пила и не ела, не хотела – из-за бабушки и из-за того, что её не позвали на похороны, и теперь она приехала как вор, крадом, тайком, чтоб не знал никто, что она с Антонидой увидится…

Рите ничего не хотелось, а теперь – захотелось, и она жадно глотала колодезную – бабушкину! – воду, обливаясь ею, захлёбываясь и радуясь тому, что она здесь, у бабушки, и завтра с ней повидается, посидит на могилке и поговорит, и им никто не помешает.

–Ты прям как телок, из ведра тянешь, пей уж всё ведро до конца, – хохотала Танька.

Жизнерадостно-звонкое бряканье железного стерженька умывальника, который будто разговаривал с Ритой: «Всё – бряк! Пройдёт! Жизнь, звяк! Бряк! Прой-дёт, прой-едет… Жизнь – она, бряк, и так тебя, и сяк! А ты всё – бряк! Звяк! Что, не так?»

Да он настоящий философ, старый мудрый умывальник! Всё знает – что было, что будет, чем сердце успокоится… Будет всё как у всех – бряк да звяк! – открылась вдруг удивлённой Рите немудрящая житейская истина.

…И тишина – глухая, всеобъемлющая, пуховым облаком накрывшая деревню. Тишина, не нарушаемая привычным гулом мчащихся по шоссе машин и возгласами загулявшей компании. Им всё равно, что уже ночь, в домах потушены огни, люди спят – завтра на работу, встать придётся рано…

– Аллё-оо, народ! Вы всё ещё не в белом, га-ха-ха, вы всё ещё не спите? Тогда мы идём к вам! А-ха-ха! Го-го-го!