Ирина Верехтина - Ведьмина внучка

Здешняя ночь ничем не напоминала московскую, она была иной: мудрой и всезнающей. И уютной, как ватное деревенское одеяло. Тишину хотелось слушать. Хотелось думать под неё – о чём-то важном, нужном, мудром – всё глубже погружаясь в эту дремотно-волшебную, целительную деревенскую тишину.

– Спи, спи, ссспиии, – нашёптывала тишина в Ритино ухо. Но Рите не спалось: никогда она не могла уснуть на новом месте, мучилась бессонницей, как бы ни хотела спать! Лежала, неотрывно глядя на лунный луч, протянувшийся к ней через всю комнату. Куда её приведёт лунная зыбкая дорожка? Может, прямо на Луну? А там – бабушка Поля, мама Ритиной мамы, и баба Тоня с ней! Вот они обрадуются… Да он сказочник, этот лунный луч, андерсеновский Оле Лукойе! Как было бы здорово, если бы…

Ещё вспоминались тёти Надины пироги – пышные, сдобно-сытные, тающие во рту. Пирогов было много, все с разными начинками, и Рита объелась. И теперь чувствовала, как пироги ворочаются у неё в животе, укладываясь поудобнее, и всё никак не улягутся. Нельзя столько есть! Нельзя наедаться на ночь. Рите было плохо, она ослабила бдительность, а Танька с тётей Надей нагло этим воспользовались и напихали в неё пирогов… Ох, никогда больше! А вкусные какие! Вроде улеглись пироги, успокоились. Она бы ещё кусочек съела…

На этом приятные воспоминания кончались и начинались – неприятные. Рита пыталась их прогнать, но они не уходили, назойливо теснились в голове и просили – их выслушать. Принять, так сказать, к сведению.

Усталость не помешала Рите разглядеть – это неприятное. Танька ей обрадовалась, но как-то странно на неё поглядывала и странно держалась с Ритой, хотя была ей рада, Рита это чувствовала. Всё-таки они подруги. А вот Танькина мать удивила: всегда привечала Риту, выделяла из всех Танькиных подруг (Танька все уши ей прожужжала: « А Рита… мы с Ритой… скорей бы приехала… да когда же она приедет?!) Да что там удивила, – ударила обухом по Ритиной бедной голове тётки Надина неискренняя улыбка, показная приветливость, фальшивая доброжелательность.

Тётка Надя радовалась, хлопотала, угощала… А взгляд тяжёлый, тревожный, оценивающий, словно Рита пришла к ним впервые. – «Кто ты? C чем пришла в наш дом?» – вопрошали глаза. Да и сама тётка Надя, хлопнув рюмку-другую привезённой Ритой «Старки» (за встречу, да со свиданьицем, да за помин Антонидиной души, земля ей пухом), всегда говорливая и бойкая на язык, что-то уж слишком часто запинаться начала да проговариваться.

И намекать, что хоть и похоронили Антониду по христианскому обычаю, и в часовне отпели, а люди не зря говорят… говорили, проТоньку-то, нехорошее.

– Ну, да тебе ни к чему, городская ты, не при чём тут, – бормотала тётка Надя непонятное. И Женьку срамила и честила всяко, спирт, мол, возит из Рязани банками! «Банки трёхлитровые, запечатанные, а внутри чистый спирт, неразбавленный, заводской! Сама пробовала, господи, прости меня грешную… Всю дерёвню, всех-от мужиков поит-спаивает. И берёт недорого, ведьминское отродье! Как приедет с банками энтими, и не лень ей ташшыть – соловьём разливалась захмелевшая Танькина мать, подперев рукой непослушную голову и не замечая застывших Ритиных глаз.

Не любили Антониду деревенские. Это Рита поняла. И то, что она, Рита, здесь чужая и потому – ни при чём, тоже поняла. Но муторно было от тётки Надиных слов, тяжело и пусто на душе: чужая, она всем чужая… Как Маирбековой родне, которая не простила, которой она не своя, и никогда не станет своей, и дети не станут, наверное… Ох! Нельзя об этом думать, вдруг да сбудется, лучше не думать…

Себя Рите не жалко, не за что жалеть – получила что хотела, за что боролась, на то напоролась. Ничего, она справится, они вместе с этим справятся… Бабушку Тоню жалко. И обидно за неё. И Женьку жалко. Женька сама виновата, зачем спирт ящиками возить? Девять литров неразбавленного спирта, это ж сколько будет, если разбавить? – сонно думала Рита.

Лунный луч между тем добрался до Ритиной тахты, прочертил мягким светом одеяло, погладил Риту по лицу, словно приглашая – не спать, открыть глаза, – и поднялся вверх, осветив что-то на стене, у неё над головой. Рита подняла с подушки голову и ужаснулась: над изголовьем Танькиной тахты светилась–горела лампадка, озаряя дрожащим светом (отчего он дрожит? сквозняка вроде нет) икону с изображением неведомого Рите святого. У Антониды тоже такая висела… Нет, другая, там женщина была, а тут мужчина.

Рита оперлась на локоть и разглядела в лунном свете встревоженные и словно бы испуганные глаза. Показалось… С чего бы святому пугаться? Он здесь у себя дома, кого ему бояться… Святому-то хорошо, а Рите не очень, она вертится с боку на бок в чужой постели и никак не уснёт! Зачем Таньке лампадка? И икона – зачем? От кого она оберегает Таньку (да кто её обидит, это её дом, её здесь любят, и в деревне любят, Танька со всеми приветливая и ласковая, мимо беды никогда не пройдёт, поможет).

Так от кого остерегает её подругу этот неведомый святой? Защитит ли? – подумалось вдруг Рите (и колыхнулось что-то внутри, соглашаясь – «Да где ему, не справится! Слабак»). Он и сам-то в себе неуверенный, и глаза – не святые, испуганные. Рита усмехнулась и продекламировала «страшным» шёпотом: «Трусоват был Ваня бедный. Раз он позднею порой, весь в поту, от страха бледный, чрез кладбИще шёл домой». И подмигнув святому – «Не дрейфь, парень! Ещё сто лет провисишь, а там, глядишь, антиквариатом заделаешься» – повернулась на другой бок, вздохнула, успокаиваясь, и провалилась в каменный сон.

И не увидела, как дрогнул огонёк в лампадке, заметался – и погас. В окно светила луна, которая сегодня была – полной, и в её серебряном свете глаза на иконе, словно вобравшие в себя погасшее пламя лампадки, горели невысказанным укором.

Рита сладко спала, улыбаясь во сне… И не слышала, как шептались за стеной Танька с матерью…

– Ты её-то отведи, а сама-то не ходи – на ведьмину могилу! Не вздумай! – наказывала Таньке мать.

–Да я и не собиралась! И близко к ней не подойду, боюсь я… И за Ритку боюсь. Правда, Ритке она ничего не сделает, Риткина бабушка ей родная сестра, не должна она…А Ритка тут ни при чём, сбоку припёка, родня не прямая, дальняя, – рассуждала Танька.

– Да какая ни есть, а родня! А ты её в свою постель положила, ведьмину племяшку. Постелила бы на сеновале, так нет, ты под распятье её уложила, со святым угодником, – расходилась Надежда. – Ты лампадку-то забери, сюды принеси. Чай, не спится подруженьке твоей, под иконой освященной.

– Ритка неверующая, ей всё равно, – забормотала Танька, виновато отводя глаза. Босиком прошлёпала по коридору, постояла у двери, прислушалась: за дверью было тихо. Танька отворила дверь и тихо ахнула: Рита безмятежно спала под погасшей лампадкой, лунный луч серебряным светом освещал красивое нездешней красотой лицо. Таньке стало жутко.