Маша Трауб - Плохая дочь

– Ты продашь, – буркнула баба Вера.

– Конечно, продам. Чтобы хоть спину разогнуть и не горбатиться на вас сутками. Где сыночек ваш с алиментами? Что-то не видно его денежек. Хоть бы копейку, сволочь, дал. Все на баб спускает. А Ксенька, вон, в драных колготках перештопанных, что моя жизнь, ходит.

– Пригодятся еще пуговицы. На черный день.

– Так сколько этих черных дней уже было? Баб Вер, давайте сегодня черный день, а?

– Выжили же, не подохли. Ксеньке отдам пуговицы. На приданое.

– Баба Вера, вы меня сейчас уморите. Какое приданое? Ей жрать нечего! На картохе сидим. Хорошо еще Машкина мать денег оставила. Хоть вспомнили, как мясо выглядит и как бульон мясной пахнет. Баб Вер, дайте хоть одну пуговицу, я вам что хотите пошью. Хоть пальто, хоть трусы шелковые! Я хоть выдохну, жилы на вас рвать перестану. По ночам эту машинку чертову крутить не буду, чтобы лишнюю копейку заработать. Баб Вер, пожалейте меня. Сил совсем нет.

– Не отдам. Мне их моя мать передала. А ей ее бабка. Со своего платья срезала и хранить велела. Этим пуговицам цены нет, – твердо ответила баба Вера.

– Принесли они вам счастья, баб Вер? Те пуговицы? А матери вашей, которая от голода померла во время войны? – Анжела заплакала. Горько и больно. От безысходности.

Баба Вера занялась разбором отрезов самостоятельно. Я была призвана в помощь, поскольку Ксенька приглядывала за младшим братом. Я очень хотела с ней поменяться – мне нравилось нянчиться с малышами. Ксенька тоже была не против, но тетя Анжела нам запретила категорически.

– Нечего! Мне перед твоей матерью отчитываться, – резко ответила она. – Лучше в тряпках с бабкой возись, чем дите таскать, надрываться. С Ксенькой все понятно, а ты, может, и лучшую жизнь узнаешь.

Каждое утро баба Вера вставала с кровати и пересаживалась в кресло. Я вытаскивала из-под ее кровати сундук с сокровищами – ткани, завернутые в обычную газету. Пуговицы в трехлитровых банках, обувных коробках. Ленты, тесьму, нитки разных цветов.

Я разворачивала полотно и замирала от восторга. Баба Вера просила передать ей отрез – она плохо видела, если вообще что-то видела. Проводила рукой по ткани, узнавала даже цвет. Все лоскутки до последнего, которые хранились отдельно, помнила. Чего там только не находилось – жаккард удивительного шоколадного цвета, зеленый благородный бархат, нежный, изысканный шелк. Все аккуратно сложено. Баба Вера рассказывала про каждую ткань – как называется, что из нее можно пошить. Какая ткань лучше на платье, какая на нижнюю юбку или комбинацию, какая только на ночную сорочку сгодится.

Тетя Анжела была права – прекрасный отрез льна пришел в негодность. Остались выцветшие пятна, на сгибах отметины. Нитки если не сгнили, то потеряли цвет. Но многие ткани выглядели настолько прекрасно, что я могла только мечтать о платье или сарафане из такого материала и такого цвета.

Потом мы дошли до лент, тесьмы и кружев. Все ленты, атласные, разной ширины и цветов, были скручены в аккуратные валики и закреплены ниткой. Тесьма и кружева лежали отдельными валиками. Баба Вера объясняла, что эту тесьму можно пустить по подолу, а вот эту вообще жалко использовать – настолько красивая и ценная.

– Вот это кружево от моего свадебного платья, – рассказывала баба Вера, перебирая в руках комок, который я ей передала, – настоящее, французское. С ним нужно очень бережно. Мне не подходило – я наглая и резкая. Ксеньке тоже – ей что поярче надо, как и ее матери. А тебе подойдет – к тебе присмотреться надо, как к этому кружеву. Тогда увидишь красоту. А вот это, с золотой нитью, для Ксеньки сгодится. Дешевое, броское. Пыль в глаза пустить – и ладно.

Мне, конечно, были приятны слова бабы Веры, которая сравнила меня с французским тонким кружевом, но я предпочла бы то, с золотой нитью, и чтобы пыль в глаза.

Пуговиц у бабы Веры оказалось столько, сколько я в жизни не видела.

– Я срезала с платьев и складывала. Всю жизнь, – сказала она, аккуратно поглаживая пуговицы, которые я ей передавала.

Каких там только не было! И обшитые тканью, и железные, совсем крошечные и огромные. Всевозможных размеров и цветов.

– Почему вы их хранили и не… – Я не знала, как правильно спросить.

– Не пришивала?

– Да.

– Не знаю, девочка. Не знаю. Тяжело мы жили, очень тяжело. Вот я и приучилась все хранить, не выбрасывать.

– Тетя Анжела говорит – лучше продать и пожить хорошо. Хотя бы недолго, но в удовольствие. Пусть хоть один день ни в чем себе не отказывать. Моя мама тоже так считает. Вот она сейчас заработает денег, а потом мы в отпуск на море поедем. И она мне два сарафана новых обещала купить и туфли, настоящие, с бантиком, – сказала я.

– А потом ты будешь собирать копейки, потому что на хлеб не хватит, – ответила баба Вера. – Сейчас ты с чужими людьми живешь, чтобы потом один день гулять напропалую. Ради чего мать твоя сейчас убивается? Ради двух сарафанов и туфель? Анжелка такая же. Дошьет заказ, деньги получит и в тот же день все потратит.

– Мама говорит, что в памяти останется тот день, когда мы делали, что хотели. День-праздник.

– Нет, девочка. В твоей памяти останемся мы – я, Анжелка, Ксенька. И твоя жизнь здесь, а тот, счастливый, сотрется напрочь. Даже не вспомнишь, как его провела, – тихо сказала баба Вера.

– Неправда, я все помню, – резко ответила я. Мне хотелось заступиться за маму. Но внутри я знала, что права именно баба Вера. Я не помнила, где мы оказались с мамой после того, как она забрала меня от тети Марины. Не помню, что мама мне купила. А тетю Марину, Лику, Натэлку помню прекрасно. – Почему вы тете Анжеле пуговицу хотя бы одну не отдадите? Вам жалко? Может, она и не сразу все потратит.

– Нет тех пуговиц. Давно нет, – призналась баба Вера. – Квартиру эту на пуговицы построили, сына я вылечила, с того света вытащила, когда он еще младенцем был. Да, мать моя умерла от голода, но я выжила благодаря этим пуговицам. Меня мать к тетке пристроила, чужой, чтобы вырастила как родную. Думаешь, за просто так? По доброте душевной меня чужие люди взяли? Как и тебя, кстати. Твоя мать ведь тоже заплатила Анжелке.

– Почему вы тете Анжеле не скажете? – Мне стало так горько, что я заплакала.

– Ох, девочка, вырастешь, поймешь. Хотя лучше не надо тебе понимать такое. Пока Анжелка бегает, шьет, ругается, пока выживает… она живет. Человек быстро умирает, если ему незачем и не для кого на этом свете оставаться. Все болезни на него сыплются.

– А вы почему не умираете? Вы же ни за кого не отвечаете.

– Так ты мне помешала! – рассмеялась баба Вера. – Только я собралась помирать, так ты здесь появилась. Я ж понимаю ответственность. Не могу тебя пугать, да и не хочу. Вот мать тебя заберет, я и помру спокойно.