Маша Трауб - Плохая дочь

Из церкви во время отпевания она вышла и закурила на ступеньках. Кто-то из старушек-прихожанок сделал ей замечание. Мама выругалась так, что старушку сдуло. Потом моя родительница фотографировала объявление, висевшее на дверях: «Вход с колясками не благословляется». Это объявление ее потрясло.

– Они там что, совсем уже? – кричала мама. – А сколько, интересно, стоит благословение зайти с коляской?

Пока священник с плохой дикцией отпевал сразу троих преставившихся, в числе которых был и мамин муж, моя родительница разбиралась с церковной кассой. Я была даже рада, что она нашла себя в скандале, в каком-то деле. Мама подсчитала, сколько стоят свечи, иконы и какую выручку в день, месяц и год имеет церковь. В ходе дискуссии ей выдали официальное благословение заходить в церковь хоть с коляской, хоть в штанах. Еще немного, и ей разрешили бы курить внутри.

Когда мама увидела кусок грязной глиняной земли, железную оградку, которая, как в общежитии, близко соседствовала с остальными, брошенные на дорожке бутылки водки, обертки от конфет, то отказалась бросать на гроб горсть земли, которая и землей не была – скорее глиной, смешанной с грязью. Не стала ждать, когда воткнут в землю деревянный крест и положат пошлые венки с искусственными цветами. Здоровенные, китчевые.

– Отвези меня домой, – велела она.

Я отвезла.

Мама больше ни разу не была на могиле мужа. Не отмечала ни девять дней, ни сорок, ни годовщину смерти. Она не просила отвезти ее на кладбище, чтобы посадить цветы, поставить памятник вместо деревянного креста. Она отрезала от себя прожитые с ним годы, будто их и не было. Как когда-то решила, что не выросла в селе и не знает осетинский язык, на котором говорила, читала, писала. Я уважала ее право. Мужа, пусть очередного, но подарившего ей несколько лет счастливой жизни, как мне казалось, она вычеркнула из своей памяти за ненадобностью.

Мои дети его знали и считали дедушкой. Именно мне пришлось объяснять им, что дедушка заболел и умер. Сын хотел поехать в больницу, потом на похороны, но мама запретила категорически. Дочка же еще долго переживала, если заболевали я или муж.

– Вы не умрете? – спрашивала она.

– Нет, конечно, – отвечала я, едва сдерживая слезы.

Если бы бабушка поговорила с внучкой, если бы объяснила, что дедушка был уже стареньким, что в больнице он лежал не от простуды, а от опухоли мозга, если бы просто приехала, ее внучка, возможно, переживала бы меньше. Я – мама, у меня одни слова. Бабушка могла найти, подобрать другие, чтобы объяснить смерть дедушки.

Хотя нет, лучше не надо. Я знаю, что бы сделала моя мама. С порога бы объявила: «Он тебе не дедушка». Так она поступила со мной, когда я спросила, когда увижу папу. «Какой он на хрен тебе папа?» – ответила мама и рассказала мне, на тот момент восьмилетней, что отца у меня нет. А мужчина, которого я считала своим отцом, – вообще мне никто. И теперь даже маме никто. Так, воспоминание, и то не факт.

Тот мамин муж, которого я называла папой, любила и по которому скучала, прислал мне на окончание школы подарок. Передал через третьих лиц. Мама об этом даже не знала. На домашний телефон позвонила женщина и попросила встретиться с ней в метро, назвала станцию, в центре зала. И молча передала конверт. Там была огромная, по моим понятиям, сумма.

– Это тебе от папы, – улыбнулась женщина.

Я едва удержалась, чтобы не спросить – от какого именно? Но для себя я решила, от кого деньги. И даже если не от того мужчины, который любил меня как родную дочь, заменил мне не только отца, но и мать, делал со мной уроки, встречал после музыкальной школы, покупал наряды и выиграл для меня школьный конкурс – требовалось нарисовать кроссворд по Древней Греции, – я все равно считала, что этот подарок от него.

– Только маме не говори. Это тебе, – сказала женщина.

Да я и не собиралась! На эти деньги я купила себе платье для выпускного, на который решила пойти. Не собиралась, потому что нечего было надеть. Мама в тот момент, кажется, даже не подозревала, что я окончила школу. У нее вообще провалы в годах. Она то прибавляла мне лет, то убавляла, на свое усмотрение. Сейчас она убеждена, что мне немного за тридцать, хотя мне уже за сорок. Мама отказывается в это верить – ведь тогда ей придется признать свой реальный возраст. Поэтому я для нее все еще тридцатилетняя женщина, можно сказать, все еще девушка, а она молода и прекрасна. И ей тоже минимум на десять лет меньше.

Я купила себе платье, долго придумывая, как совру маме, откуда я его взяла. Решила сказать, что подружка дала поносить. Но мама не спросила, даже не заметила. Она была в новом романе, который вскоре закончился очередным браком. Конечно, мне было обидно. Не из-за того, что мама не заметила мое платье, мой выпускной, сам факт того, что я окончила школу. Не из-за того, что она не присутствовала на концерте, не поздравляла учителей вместе с остальными родителями. Мне было обидно из-за другого: я почти две недели придумывала речь, объяснение, откуда взяла деньги на платье и туфли, а она даже не поинтересовалась.

Я не была на выпускном в институте. Не ходила на вручение дипломов, где многие мои однокурсники сидели рядом с родителями. У меня не было денег на платье, взнос за ресторан, где праздновался выпуск. Я давно работала, и зарплаты хватало на еду и минимальные бытовые нужды. На вручение дипломов я не попала, потому что меня не отпустили с дежурства. Сколько слез я тогда пролила – мама не знает. Наверное, поэтому сейчас удивляется моей выдержке. Она не знает – если я позволю себе расплакаться, то не остановлюсь. Не смогу. Слезы меня потопят, а это слишком большая для меня роскошь. Я не имею права ходить опухшей, лежать в кровати и страдать. Не имею права говорить, что не могу встать, нет сил готовить обед или ужин, стирать, гладить. Я себе это не позволяю не ради себя или мужа. Ради детей.

– А что, я не имею права выпить? – с вызовом спросила мама в тот вечер. Ее язык явно заплетался. И тогда уже мне стало плохо.

– Мам, подойди к зеркалу и попробуй улыбнуться, – строго велела я.

– Кому? – уточнила светским тоном родительница.

– Себе! Посмотри на себя в зеркало и улыбнись!

– Хорошо, раз ты настаиваешь… – ответила мама и положила трубку.

Кажется, я успела накраситься, переодеться, собрать сумку и встать у двери готовой к выходу. Мамин телефон, на который я продолжала дозваниваться, отзывался длинными гудками. Когда я уже вызывала лифт, мама наконец взяла трубку.

– Почему ты не отвечала? – заорала я как полоумная.

– Ты же мне сама велела улыбаться себе в зеркале.

– Ну? – не поняла я.

– Зеркало в ванной, телефон в комнате, я стояла и улыбалась. Не знаю, правда, зачем.