Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

Не должен был бы по всему — но вот ведь. А я потом так и не утешился. С кем потом, как говорится, ноги не сплетал — все не то. И не в том даже дело, как один для другого в любви старается… Просто раньше я и не думал, что может быть что-то еще, кроме тела и желания. Как будто оно в мне было, это что-то, а я и понятия не имел… Как будто я через тебя до этого невидимого дотронулся, но что с этим делать — не знал. И никто не знал, кроме тебя. Такая от этого всего тоска, знаешь… Никогда раньше со мной такого не было. Да я ведь с самого начала понимал, что ненадолго, и каждый раз думал: ну, пусть не в последний… Но потому, наверное, и расстались спокойно с виду — что я понимал, ненадолго это все. Разошлись, а сердце-то болит. Не хватает ему тебя, твоего ясного света.

И кому он, тот свет достался — это надо же, китайчонку тому, черному как ночь. Ну ладно бы, я бы еще понял, что ты от этого мрачного типа ко мне сбежал, но почему вернулся от меня — к нему? А мне только приятелем и был. Другом, так ты сам сказал, когда прощались, но знаешь, Лус, после того как любил тебя… вся эта дружба — это как морскую воду пить, когда от жажды подыхаешь: глоток сделал, и все, сил нет больше, а горло все так же жжет… А совсем тебя не видеть, отказаться — не мог я, слаб оказался. Может, лучше было бы, если бы ты сам меня бросил и не встречался уже никогда, но тогда это был бы не ты. Потому что ты ведь верный, суть твоя в этом. В верности. И ему, да и мне, если уж трезво рассуждать-то.

А только я не могу трезво. Завидую я этому чинито . Как увидел вас вместе — ну, может, я и легкомысленный придурок, но ведь не дурак, я сразу понял, что между вами не просто связь, общие какие-нибудь там дела, а слово, обещание. А твое слово — оно же нерушимое. Правда, грешен, однажды я все-таки подумал, что ты его на женщину променял. Господи боже мой, Лус, ну каждый же по себе судит… Да и недолго я так думал, правду сказать. Хотя пацану тому, фотографу, тоже так сказал — ну, грешен же, говорю. Потому что это была неправда. Хотелось мне очень, чтобы так было, ан нет. Поглядел я на нее внимательно и понял — сестра по несчастью. Как и мне, как и бедолаге Бо — ты ей тоже только друг верный, но не любовник.

Сестра, да… Я потому с нею и заговорил. Ох, если б только заговорил… Есть поверье, что с рыжими любиться — на горе, но тут я, видать, стал ей на горе, хоть и не рыжий.

Ну вот, вышел я тогда к ней из угла своего, смотрю — а она чуть не плачет. И тут я подумал — один человек нас обидел, один нашу жизнь заедает — почему бы нам друг друга не утешить? Я ведь, когда захочу, сладкий бываю, что твой мед, а огня мне всегда не занимать было. Ничего я ей о том, конечно, не сказал, просто улыбнулся, дал понять, что я не опасный, что только и хочу — согреть ее… А она, пташка моя, сидела там одна — такая бледная, и платье синее, а волосы — как золото. Губы у нее распухли, и внизу, знаешь, такая полоска отпечаталась — видно, кусала, чтобы только не заплакать. Подумал: целовать буду нежно, чтобы боли ей не причинить. А сговорились мы с нею быстро, она отважная была, не боялась, хотя чего там было меня бояться, я бы ее ни за что не обидел. Проводишь меня? — спросила в конце концов.

Конечно!

И, — почти не помедлив — останешься?

С тобой, говорю — радость моя, останусь…

И остался. Пока мы с нею шли и ехали, ничего такого я себе не позволял. Только когда она уже ключи стала в сумочке искать, немного прижал к двери, чтобы голову закружить — попалась, милая… Она с каблучков оступилась, ключом еле в замок попала…

В прихожей я тенью держался — трясти-то ее трясло, кто бы решил — оголодала, бедная, но я в глаза смотрел — нет, эти — темные, без жара, будто ей не себя тешить, а воевать. Оттого, что я понимал — с кем, а она — ничего не знала, меня самого будто огненным шнуром по позвоночнику протягивало — стерпеть бы!

И вот стоит она ко мне спиной, нагая, над поясницей еще капельки воды, — и волосы расчесывает, а они даже в потемках отсвечивают огнем…

И я первым делом пустил их через руки, а там все просто — запутался, будто нечаянно, глаза ей прикрыл — ресницы мягкие, как бабочки, кончиками пальцев — по губам, по шее — не уйти тебе, чужая радость, а теперь — моя, раз ты не захотел такую красоту…

А она уже вся — как бубен, и вот-вот ее прихватит, все-таки долго выбирала, видать, с кем его наказывать…

Она, конечно, на ногах не удержалась, вот и славно, я ее, как шелк живой, бережно на постель сложил и себе воли дал немного. А она оттрепетала, отдышалась, говорит — ты что это делаешь? Отвечаю — массаж, лежи, хорошо ведь? Ах, какой массаж, ты что же… И я ей объяснил ласково, что меня и так-то еще на пару раз хватит, а если она постарается, то и еще на пару, и как тебе несколько часов бессонницы, моя радость?

Тут она оттаяла, наконец — эндорфины, как, помнится, ученая хозяюшка рассказывала, объясняя, почему не больно… и все пошло у нас замечательно. Но я в мыслях — ему, то и дело: ну, смотри, какая она, и как мы с ней, и как нам вдвоем, ты бы мог нас обоих иметь, да все со своей любовью возвышенной, — так вот, смотри!

Потом она задремала… точно, через пару часов. Я тоже провалился слегка — не помешает, для восстановления сил, потому что еще оставалось кое-что в программе.

Мы с нею прямо как образцовые любовники начали — в полусне, она ли меня приласкала нечаянно, или я руки не отнял… не помню, да и не суть. И она была теперь сама по себе сладка мне, и я уже ни о чем таком не думал, я только ее ритм ловил, усиливал, возвращал… я бы мог и не уйти от такой — пока не погонит сама, и придумал бы, как сделать, чтобы не погнала… но тут стало обоим горячо, я ее видел уже только красным шаром, огнем, и вдруг из этого огня она не закричала, не выдохом изошла — а именем! Она тебя звала по имени — шепотом, громче, в голос, — ведьма, а в судороге билась подо мной… и ты уже — тут как тут, за моей спиной, руки твои — на моих плечах, вся тяжесть, весь жар твой, но руки, руки! Я ошибиться не мог, я кольцо твое кожей узнал — еще бы нет! — ты ничего другого из украшений не носил, только крестик да это кольцо с чернью, с такими узорами волной…

А говорят, страх не позволяет…

Ерунду говорят.

Только потом — так… Холодно, и тошнота… И я терпел, подкатывало — ее запах, мой запах, лимоном еще тянуло от лампы… Не знаю, как она — может быть, тоже… Но я только одним защититься мог — на спину перекатился, чтобы видеть — никого нет, кроме нас, а то была мара, насланное, совесть — какая там у меня совесть? — ну, уж не знаю что… а плечо левое просто огнем пекло, и ссадина там была настоящая, но от того кольца ли… какая разница? Мне хватило и того, что я знал — так было.

Долго не вытерпел, поглядел на нее — лица не видно, отвернулась, но не спит.

И что бы мне промолчать? Так нет: что это ты, говорю, что же — со мной… а сама другого зовешь?