Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

— Вот они, там — Лус. И этот его… Хайме. Вон, у входа.

Ким — надо думать, вон тот, маленький, с проволочной копной черных волос, брови густые, глаза — запятые, рот скорбный — чинито [3] Латиноамериканец китайского происхождения, букв. «китайчонок». . Тьма ночная. А Лус… Я просто обалдел. Никогда не видел такого красивого парня… и подумал, до чего Келли мастер давать прозвища. Лус. Свет. Он рядом с этим черным пятном просто светился. Я сразу увидел то, что для меня было важно: как держится! Как всадник. И лицо — в любом ракурсе обозначивается четко, это хорошо… Я не удивлялся, что Келли смотрит на него, нервно скалясь и терзая сигаретку. Лус оглянулся, заметил нас, положил руки тому раскосому на плечи. Наклонился и поцеловал. И черный мальчик ушел, топорща локти и не оглядываясь.

Вот тут мне стало страшно. От приятелей Келли — чего еще ожидать… Я испугался, потому что ухватила за горло дикая мысль: как бы я на месте этого чинито… О-ой, пропал Би-Бо, все — набрался от тех, с кем повелся. Это что ж такое, что? Ох, морда-то горит, как свекольный салат — спрятал в кружку с пивом, а он уже здесь…

— Привет, друже! — Келли его обнял, но целоваться они не стали. — Это Би Бо Финне, он будет снимать. Бо, знакомься — это Луснагрене.

— Лус… что?

— Подсолнух, — отвечал Лус, усаживаясь. — Келли всех клеймит, обычай у него такой… Иногда попадает в точку.

— Всегда попадаю. Подсолнух — так и есть. А вот он — Бо Финне, потому что он белая корова. Глупая белая корова. Посмотри, как он на тебя пялится. Лус, ты бы хоть щеки сажей мазал. Парень влюбился с первого взгляда.

— Вообще-то, меня зовут Симон, — Лус улыбнулся… — «Подсолнух» — это радиостанция, я там иногда передачи веду, вот ему и показалось очень удачным… Хорошо, Келли, сколько у нас времени? Кофе успею?

— Успеешь, — отвечал тот, суетливо пододвигая сахарницу, делая зазывную гримасу официантке и пр. Я уже опомнился от первого потрясения, но острое чувство беды ушло, а осталось напряжение — как будто струна. Я собственными глазами видел, как Лус поцеловал того мальчишку. Я знал, что он из тех, кого называют « марикон », но не мог поверить. Передо мной сидел парень как парень — красивый, но мужской красотой, не слащавый, не с тайной тоской в глазах, как у Келли, который за пять минут скурил две сигареты и порывался вытащить третью. Бедный Келли. Бедный я… Вдруг накатило: сообразил, что не знаю, какую именно съемку задумал чертов ирландец… Я ужаснулся от одной мысли, что Марьям положит влажный блеск вот на эти твердые губы, и воин превратится в проститутку… Я, наверное, побледнел. Келли прекратил ковырять пачку, сообразил, что она пустая, смял и выкинул. Тут и перехватил мой взгляд. Не знаю, догадался ли, но прочистил горло и сказал, что нам пора.

Всю дорогу до студии, даже в лифте, я думал только том, как бы мне отмазаться и уйти. Но для этого нужно было по-хорошему отдать Келли его вчерашние полста, а я уже купил пленку, да и лампу для вспышки новую, и от денег остался гулькин нос. Угораздило же связаться с этой похотливой сволочью, которому все равно — с парнями или с девушками. Я уже забыл, как вчера обрадовался задатку — видел только, что Келли поглядывает на Луса и улыбается нервно. Блядски улыбается — так мне казалось в сумеречном лифте, и только когда я у дверей студии увидел Марьям, толкающую две фирменные стойки с одеждой от Паса Калье — бросился ей помогать, зарылся лицом в холодный шелк и в рубчатые твиды, чтобы только ни Лус, ни Келли не увидели, какое облегчение…

Снимали долго. Келли был в ударе. Он вроде бы носился по студии, участвовал, обсуждал каждую позу, застегнуть или расстегнуть пуговицу, то или это надеть вот под этот пиджак, растрепать волосы или, наоборот, попросить Марьям пройтись щеткой… Но выходило так, что ничего от Келли не оставалось, и снимал я так, как хотел, очевидно, Лус — я бы сказал, строго. Я знай себе щелкал затвором и думал — этот парень понимает, что делает. Ему не надо притворяться, усаживаться верхом на стул, оглядываться через плечо… все эти расхожие приемчики просто не существуют. Я делал пять-шесть кадров, потом Лус шел в угол переодеваться, и от меня требовалось все самообладание, чтобы не смотреть в ту сторону. Как он отпускал пальцы, проверяя застежки — с ума сойти, ведь это молнии-пуговицы, а если бы там было живое — кожа, или волосы, или губы… Мне было уже все равно, я под конец сессии настолько одурел, что и мыслям этим не ужасался. Наконец мы пошабашили — Паса пришел за своими вещичками, у Келли кончились сигареты из недельного запаса, я с ног валился, и Лус, поглядев на часы, улыбнулся сердечно и сказал, что ему пора.

Мне бы ехать домой, проявлять, смотреть, что и как, — но я сразу сказал — режь меня, два дня — не меньше. Келли кивнул. Время шло к полуночи, но мы оба были немного на взводе, а он еще и от табака — и дорога нам была в «Апельсин», мы и не сговаривались.

Келли посигналил бармену, и ему принесли кофе с виски, но не дамский айриш, со сливками наверху, а просто пополам — без сахара и молока. Келли прихлебывал и щурил воспаленные глаза, а я для чего-то заказал пива и теперь с отвращением смотрел на высокую пену «Стеллы». Так мы сидели, помалкивали, и я сдался — или будем молчать о нем, или заговорим.

— А ты — давно его знаешь?

— Давно. Слушай, купи мне сигарет.

— Почему я?

— Я на них уже смотреть не могу…

— А курить будешь? Чудак ты.

— Давай, Бо Финне, слушайся старших. На вот.

Я слез с табурета.

— Ладно. Каких тебе?

— Все равно. Только покрепче и не женские.

Я проторчал у автомата минут пять, выбирая покрепче и не женские, потому что на «Премиум» явно не хватало, а поганые «Кармен» без фильтра я из одного человеколюбия покупать бы не стал. Вернувшись, заподозрил, что Келли просто меня отсылал подальше, потому что он быстренько отошел от стойки с телефоном. И — чокнутый, ей-Богу, — все-таки закурил, уставился сквозь дым прямо в душу. Уж не прикидывает ли виды на меня? Вот чего бы совсем не хотелось… Но Келли не прикидывал. Хорошее у него было правило — если знал, что товарищ не склонен, то и не пытался. Правда, после сегодняшнего — как бы не передумал. Нет уж, извини, наваждения — это одно, а по жизни…

— Ты не расстраивайся, — Келли заговорил тихо, голос у него сел от курева и виски. — Это все так. Все, кто его в первый раз видит.

— А во второй?

— И во второй. И всегда.

— Он модель?

Келли покачал головой.

— Писатель. Что, не веришь? Думаешь, у писателя перо за ухом, седалищная мозоль и нимб?

— Да ничего я не думаю. А что он пишет?

— Так… Классные вещи… А что снимается — это тоже… для удовольствия и чтобы мне помочь. Он хороший друг… Я тебе дам почитать, если хочешь, или сам у него попроси.