Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

— А разве я его увижу еще?

— Почему нет?

— Не знаю… Как-то он… Как ангел. Разве люди такие бывают?

— Бывают, Бо Финне. Это ты хорошо сказал — как ангел. Или как фьярши , знаешь, кто такие?

— Не от мира сего?

Келли снова кивнул и допил кофе. И тут же показал сонному бармену — повтори.

Я подумал и сказал:

— И я еще… знаешь, как это — что такой парень — гей? Я бы никогда не поверил…

— Отчего же? — отвечал Келли, вкручивая недокуренную сигарету в пепельницу. — Я, например, с ним спал.

— И… как? — Богом клянусь, ничего другого у меня не вырвалось.

Келли ткнул в губы окурок, спохватился, чиркал зажигалкой, затянулся все-таки и стал смотреть уже не на меня, а на дым, как он тяжко всплывает кверху.

— Любовник он замечательный, если ты это имеешь в виду. Но, наверное, не это. Видел Хайме? Вот кто счастливчик. Черт, что-то меня совсем развезло — что он там, мензурки перепутал?

Келли взглянул на меня мутно, было похоже, что он вправду пьян — от усталости или от тоски.

— Я бы его убил, этого Хайме. Только смысла нет.

— Почему? — я тоже порол чушь, дальше — больше, но сил не было перестать.

— Ха! Потому что тут уж ничем не поможешь. Ладно, я… болтаю всякую хрень. Не слушай, — и он стал пить свою адскую смесь, как теплое молоко, большими глотками. — Лус… Так уж вышло. Он — верный… Не то что некоторые.

— Подумаешь… — от «Стеллы» не опьянеешь, но я тоже устал до синевы в глазах, и охмелевший Келли казался мне теперь братом по несчастью. — Ну, не ангелы мы с ним… — зато ты можешь выбирать…

— Ничего ты не понимаешь, Бо Финне, — горько отвечал Келли и поднялся, сунув деньги под блюдечко. — Ты еще маленький. Жизнь… короткая. Но можно быть верным. А можно быть шлюхой. Вот я и… Ладно. До завтра… то есть, ну, ты понял. Позвони, когда напечатаешь…

Так я познакомился с Лусом. Келли сказал, что снимки пошли на ура, но больше снимать Симона не пришлось. Встречались по другим делам, потому что теперь уже Лус нашел мне кусок работы у своих знакомых — в каком-то ансамбле народной песни, где на флейте играл тот самый Хайме. Я им помогал оформлять альбом, делал постеры — было весело и немного страшно, — а ну, как они у меня на глазах истекут голосами, как кровью, — но, конечно, обошлось… Однажды я набрался нахальства и попросил у него что-нибудь почитать — и пропал совсем, потому что Лус, один Бог знает, как — писал обо мне. Короткими стихами в четыре строчки. Рассказиками в пять. Я читал и представлял его лицо — ясное и спокойное, читал и думал — эти глаза видят не то, что можно увидеть даже из самой высокой башни, если это не сны, не трава — то как это? Откуда? Почему обо мне? Если бы меня уже тогда спросили, я бы сказал — люблю. Если бы он позвал меня — я бы не сомневался ни секунды, и мне не было страшно. Может быть, потому что я знал — он не позовет.

Потом как-то все наладилось, и я привык — сам себе удивлялся, например, девушке своей не сказал ни слова, она и не догадывалась, по-моему, какие меня одолевали страсти… А еще потом неугомонный Келли снова затащил меня в «Апельсин» — показать, в какую, по его словам, фейри влюбился Лус. Наверное, бедняге очень хотелось в это поверить — что Лус пусть и не такой уж, как он сам, но все же не верный настолько… Женщина была, правду сказать, очень красивая, может быть, тоже с ирландской кровью — рыжеволосая, отчего Келли ее феей и назвал… Но я разглядел, как она на него смотрела — да так же, как и я сам. Как Келли. А Лус был спокоен, и чуточку лишь печалился, глядя на золотые волосы… Я хотел было высказать Келли все, что я насчет этого думаю, но только взглянул на него — увидел настоящее горе, какого никакими словами не отрезвишь и не разведешь, вот и промолчал. Жизнь короткая…

Я тогда и не подозревал, насколько.

…А еще ты читал много, иногда даже зла не хватало. Вот, скажем, поехали мы куда глаза глядят, к океану — вокруг, наверное, на километры ни одной живой души, ну, может, старушка какая-нибудь в холмах на огороде ковыряется, — а ты в книжку уткнулся. Лето, океан, черешня… Я косточкой в тебя стрельнул, а ты только взглянул мельком и опять в книжку… Тут меня прямо взняло: что там, говорю, у тебя такого интересного, я разве не лучше какой-то книги? Помнишь, что ты мне сказал? Что каждый человек на книгу похож. Что человека тоже можно читать. Я стал тебя подзуживать — мол, ну так вот я, весь тут, и даже без обложки, может, почитаешь? И ты ведь вычитал во мне кое-что. Мы вроде и шутили оба, но я видел, что для тебя это почему-то важно. Вся эта дурацкая история, в которую я в Байресе влип, когда певицу нашу, Лусию, из комнаты вытолкал — а там военных шестеро. Не понравились они мне. Глаза такие — пустые, стеклянные. Не знаю, наглотались они чего, обкурились, или, может, ширнулись какой-нибудь хреновиной… А им мое самоуправство не понравилось. Могло и хуже обойтись — Хорхе, гитариста, они вообще просто из окна выбросили, насмерть разбился. А мне что, меня они только пугали, играли на мне в «крестики-нолики» — как пацаны, как дикари, — даже и резать толком не резали, только поцарапали раскладными своими ножичками да ноликов окурками натыкали. А ты остроглазый — как раз эти следы и увидел. И знаешь, что странно? Что тебя это так… расстроило. Мне-то ничего, а вот тебя я таким еще ни разу не видел. Как будто тебя это волновало сильнее, чем даже меня. Ты разозлился, потому что какие-то неведомые уроды издевались надо мной. Никому до этого сроду дела не было, даже и мне самому — ну жив, и ладно, мог бы и погибнуть, ну, осторожнее стал, конечно, да и из Байреса, в общем-то, потому и уехал, тем более что одному их тех военных пару дней спустя в доках на голову кое-что свалилось, кирпич ведь не спрашивает, ты мастер боевых искусств или нет… Я как будто забыл — ну, не вспоминал, это уж всяко. Но тебе было не все равно. «Такое насилие — это ужасно». Ну, ужасно, и что? Было и прошло, ну, осталась парочка шрамов… Мне до того даже в голову не приходило, что это было что-то большее, чем просто неважное приключение… И ты, кажется, сильно этому удивился. Я тогда очень ясно понял, насколько ты другой. Не такой, как все. И как мало у нас общего. До мурашек проняло — так вдруг внезапно… Но я тогда все сумел как-то в шутку обратить. Сказал, что ты тоже на книгу похож. Догадаешься, говорю, на какую? На Библию. Ты удивился. А я ведь не так уж и шутил. Ты и вправду был похож на Библию, это книга неласковая, немилая — я же ее читал, в школе ею голову морочили больше чем учебой, да и потом, бывало, сидишь где-нибудь в каталажке — делать нечего, а Библия всегда есть. Не знаю, как там тебе в твоей вере, а для меня это книга огня. Суровая, не терпящая греха, людей не терпящая, я так и сказал, что ты, наверное, жег бы грешных… нет, не грешных — неправедных, если бы была твоя воля. Сказал, что вижу в тебе этот огонь, что ты не только Подсолнух, но и сам светишь. И я уже не шутил. Такой ты был, любимый мой, грозный, как войско иудейское, как Солнце ясный и такой же жгучий. Но это теперь — только воспоминание, только память. Меньше, чем слово.