Дмитрий Лиханов - BIANCA

Дмитрий Альбертович Лиханов

Bianca

© Лиханов Д., 2018

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2018 Андрон Сергеевич Кончаловский

Эту книгу нельзя листать

Эту книгу нельзя листать – её нужно смаковать.

Роман Дмитрия Лиханова – удивительное литературное явление. Любое произведение о животном – это всегда о человеке.

«Бьянка» – тоже не только о собаке, но о людях, среди которых она жила.

Повесть о человечности и подлости, доброте и предательстве. О Дружбе. И бескорыстной Любви. Автор бесстрашно погружает зрителя в мельчайшие подробности переживаний собаки по имени Бьянка. Игнорируя нетерпеливость сегодняшнего читателя, он так же неторопливо погружается в бесхитростный быт многочисленных персонажей романа, заглядывая в закоулки их существования.

Лиханов заглядывает в глубину и закоулки нашего родного языка, смакуя удивительные народные слова, которые он открывает для нас, чтобы мы могли полюбоваться его богатством. Эта книга пропитана любовью к природе, ко всему живому, ко всем этим «по-чеховски» несостоявшимся людям. Движения сюжета неожиданны, но логичны, – какой на самом деле и является наша жизнь… Я прочитал эту книгу, удивляясь ее свежести и смелости.

В заключение, позволю себе вольную цитату из произведения другого русского писателя – Гавриила Николаевича Троепольского, который тоже написал роман о дружбе собаки и человека:

«Ни одна собака в мире не считает преданность чем-то необычным. Но люди придумали превозносить это чувство собаки как подвиг только потому, что они не часто обладают преданностью другу настолько… чтобы это было естественной основой… когда благородство души – само собой разумеющееся состояние». 1

Bianca

Жизнь белой суки.

Посвящается Тайге

Лёжа на талом снегу в ожидании близкой смерти, Бьянка вдруг вспомнила запах матери, сотканный из слабых, еле памятных ароматов: её тёплого жирного молока, сухого сена с лоскутами увядших васильков, тлеющей дымно листвы, что жгли на дачах в ту самую первую осень её начинающейся жизни.

Запах тлеющих листьев был одним из первых, а потому особенным: острым, густым, вобравшим в себя всё, что смогло вместить короткое земное бытие всякого листа: от клейкой, стрельнувшей навстречу теплу почки до обречённого полёта к холодеющему телу земли. Поздний сентябрь увядал, и деревья сыпали листвой повсюду. Клён устилал зелёную пока ещё траву пышным апельсиновым одеялом. Тополя лениво, но как-то дружно стряхивали свои последние пепельные ошмётки. И некрасиво, широко сорила мелкими листочками старая, стволом в три охвата, ива. Но ещё красовались на солнечных припёках одетые в тусклый пурпур рябины с тяжёлыми пучками подмерзающих алых ягод, а трепетные осинки обливала светлая яичная желтизна. Пройдут недолгою чередой прозрачные дни, и лазурь неба надолго затянет клубящаяся хмарь, зачастят дожди, вымочат до самой сердцевины деревья, и последние листья на них оборвёт порывистый северный ветер, унесёт в грязь, в лужи, в тлен. Наступит зима. Бесконечная. Студёная.

Но Бьянка ещё не знала зимы. И лета она не видела. Появившись на свет в начале сентября, она ощутила осень как вечное состояние окружившего её мира.

Солнце дотрагивалось до её не прозревших ещё глаз тёплыми лучами, и тонкая плёнка век наполнялась розовым светом. Она чувствовала доброту этого света: великую, нескончаемую любовь обещала ей, малой Божьей твари, её начинающаяся жизнь.

Матери она тоже пока не знала. Вслепую, по сильному запаху, находила её грубые сосцы, припадала и жадно, захлёбываясь, цедила молоко, не понимая его источника. Она постоянно чувствовала голод и торопилась утолить его.

В первые дни она много спала рядом с матерью. Грелась её теплом. Когда мать уходила, звала её слабым, едва слышным писком. Вслед за ней принимались тоненько жаловаться сёстры и братья. И мать возвращалась. Осторожно, боясь придавить щенков, ложилась рядом.

В этом помёте у старой лайки Берты их было четверо: два чёрно-белых кобелька и такого же окраса сучонка. Последней она выдавила из себя совершенно белую девочку. Чистую, словно снег. Это и была Бьянка. Вылизывая её, сглатывая солёные плёнки плаценты, Берта дивилась: никогда ещё не было у неё таких щенков. Возможно, поэтому беленькую она вылизывала от крови и сгустков слизи особенно долго, не оставляя на снежной шёрстке ни пятнышка. Повторяла это, пренебрегая другими щенками, часто, по нескольку раз в день.

Первое, что увидела Бьянка, когда прозрела, был воробей. Попрыгивая возле алюминиевой миски, он склёвывал остатки собачьей пищи, изредка косясь на Бьянку бусинкой чёрного глаза. Неуклюже переваливаясь, она заковыляла к нему, готовая грозно зарычать на незваного гостя, а на самом деле лишь пару раз тявкнула – звонко. Трепыхнув крыльями, воробей улетел прочь. А Бьянка приблизилась к прутьям своей клетки. Только теперь приоткрылся ей краешек мира, в котором ей предстояло прожить всего-то шесть лет её собачьей жизни.

Этот мир начинался с ржавой бочки из-под авиационной солярки, что стояла рядом с клеткой неведомо для какого предназначения. Тут же, обок, корявилась старая ветла, чьи ветви, похожие на узловатые человеческие пальцы, упрямо тянулись к солнцу, просили свою кроху тепла и света. Давным-давно кто-то из служащих привязал к стволу её для каких-то хозяйственных нужд обрывок стального, в мизинец толщиной, прута, да и забыл его по ненадобности. С тех пор, не в силах разорвать стальную узду, ветла мягким своим телом каждый год всё глубже, настойчивее укрывала её в себе, покуда та не увязла в ней, не утонула в её влажной мякоти, победно утверждая жажду жизни и тщетность любой узды, любого насилия и плена. Слева от ветлы тянулся ряд одинаковых деревянных клеток-сараюшек под кровельным железом и с прутьями впереди, покрашенных свежей, ещё не выцветшей на солнце и под дождями, зелёной краской. В ближнем к ней соседстве, поняла Бьянка, тоже жили собаки. Они подвывали. Иные лаяли громко. Скребли когтями деревянный настил клеток. Тяжко вздыхали. Гремели казёнными мисками. Переругивались между собой и порой даже устраивали короткие драки, в которых не было ни победителей, ни побеждённых, а лишь только слегка прихваченная зубами холка противника да клочок вырванной у него шерсти.

Охранял собачьи вольеры латанный старой жестью да бракованным штакетником забор, из-за отсутствия денег и воровства местами вовсе дырявый, пацанами да бомжами ломанный на костры. Тем не менее верх по всей длине забора венчала ощетинившаяся «колючка», которую в смутные перестроечные времена директор питомника выменял у командира соседней воинской части за несколько породистых щенков – нужных командиру для прибывающего с проверкой въедливого инспектора из Минобороны. (Тот был страстный охотник и взяточник.)