Мелани Бенджамин - Госпожа отеля «Ритц» [litres]

– Но я люблю ее – и она, конечно, знает это. Я не люблю никого, кроме нее!

– У тебя есть кто-то на стороне. Ты сказал ей об этом. Господи, да ты просто болван! Если бы ты не был так чертовски честен, тебе бы все сошло с рук.

Это не приходило Клоду в голову. Скрывать, что у него есть любовница? Женщина – да, красивая женщина, страстная женщина, – но все же просто женщина. Не жена. Он был уверен, что поступил благородно, рассказав все Бланш. Как же сложно с этими американцами! Если бы он не сказал ей, если бы обманул ее, то сейчас они бы вместе проводили счастливый уютный вечер в «Ритце». Клод потерял ее из-за своей честности!

Как такое возможно?

– Куда же она поехала?

Он чувствовал, что Перл на его стороне; понимал, что не заслуживает ее поддержки, но испытывал искреннюю благодарность.

– В Лондон.

– В Лондон?

– Там Джали, – тихо добавила Перл.

– Нет! – В приступе праведного гнева Клод вскочил и ударился головой о скошенный потолок квартиры. – Только не к этому человеку! Он ее не любит. Он не уважает ее!

– Я это знаю, и ты это знаешь, но Бланш… она не видит принципиальной разницы между тем, как обращался с ней Джали, и тем, как обращаешься с ней ты.

– Но разница огромная! Я сделал ее своей женой!

– Зачем? Я всегда хотела это знать. Она тебе вообще нравится? Я не могу избавиться от мысли, что она не в твоем вкусе. Она тебе нужна?

– Я… ну… – Клоду пришлось сесть и взять у Перл банку с водой. Он никогда не задавал себе такие вопросы; никто из его знакомых не задавал себе такие вопросы. Женщины необходимы, но говорить об этом как-то не принято. Что касается привязанности к жене…

Он думал о том, как Бланш удивляла его. Обо всем том, что было ему совсем не нужно – во всяком случае, так ему казалось до встречи с Бланш. Драмы, интриги. Волнение. Острый ум, который исследовал и подталкивал, вместо того, чтобы просто соглашаться.

– Да, она мне нужна, – медленно произнес Клод. – Она мне нужна, потому что без нее моя жизнь была бы очень скучной. Теперь я не могу представить рядом с собой другую женщину. Мне не нужна другая жена.

– Так иди за ней, Клод. Иди за своей женой.

– Я не могу. – Клод взял шляпу, слишком расстроенный, чтобы остаться, но слишком гордый, чтобы пересечь Ла-Манш. – Если она не видит разницы, если не понимает, что я нуждаюсь в ней и уважаю ее, что я спас ее от этого ужасного человека, чтобы сделать спутницей жизни, – я не могу заставить ее. Я не хочу ее заставлять.

– Тогда ты ее потеряешь. – Перл покачала головой и вдруг поцеловала Клода в щеку. Он снова ощутил ее симпатию.

– В это я не верю. – Клод почувствовал, что от доброты Перл у него на глаза навернулись слезы. Возможно, он был слишком строг к ней. – Постарайся не влипать в неприятности, Перл. Бланш беспокоится о тебе.

– Бланш беспокоится обо всех. Ты знаешь, что сделала эта сумасшедшая девчонка? Она заложила часть своих драгоценностей, чтобы я могла заплатить за квартиру.

– Правда? – Глаза Клода снова наполнились слезами; он был ошеломлен. Клод считал, что все женщины соперничают друг с другом за одежду, драгоценности, внимание. За мужчин. То, что они могут быть такими бескорыстными и заботливыми, стало для него откровением. Он вдруг затосковал по стакану хорошего портвейна и по другу, с которым можно все обсудить.

Но его другом была Бланш – еще одно потрясающее открытие. За то короткое время, что они были женаты, Клод ни разу не пил портвейн с приятелем или коллегой так, как делал это до встречи с ней. Теперь, когда у него были проблемы, плохой день или просто желание посмеяться, он шел к Бланш.

– Где она остановилась в Лондоне? – спросил Клод у Перл, прежде чем она успела закрыть за ним дверь.

– А ты как думаешь? – Она снова рассмеялась.

– А… – Клод усмехнулся, несмотря на смятение. – Ну конечно.

Он пожелал Перл спокойной ночи, предварительно сунув ей в руки все деньги, что были у него в карманах. Она спрятала банкноты за пазуху и улыбнулась – призрак прежней улыбки, той самой, которую он впервые увидел в вестибюле отеля «Кларидж», когда встретил прекрасную девушку, которую должен был спасти.

Клод тоже улыбнулся. Потому что еще не все потеряно. Даже если Бланш могла бы убежать от него, было кое-что, что она любила и от чего не могла отвернуться.

Отель «Ритц».

Весна 1941 года

Вот что больше всего поражает Бланш, когда она выглядывает из сияющих чистотой окон отеля «Ритц»: нацисты и парижане одеваются, пьют и сплетничают, как в старые добрые времена. Вечерами они спокойно ложатся спать в постели, застеленные свежими простынями – может быть, уже немного потертыми, хотя швеи «Ритца» штопают их такими тонкими стежками, что это едва заметно. А еще они становятся свидетелями переселения некоторых семей. Потому что теперь появились новые законы, декреты из Виши, а точнее, из Берлина: все евреи в Париже должны зарегистрироваться. Им запрещено заниматься юриспруденцией и медициной, преподавать и даже владеть магазинами. Их дома реквизировали, выкинув целые семьи на улицу. Скульптуры, картины, ковры и другие произведения искусства тщательно переписали, аккуратно упаковали и складировали в пустых хранилищах.

Многие из этих семей были завсегдатаями бара или ресторана «Ритца», хотя в отеле и раньше существовали негласные и, как выразился Клод, выборочные квоты на евреев. («Мы должны заботиться о том, чтобы наши клиенты чувствовали себя комфортно, Бланш. Ротшильды очень приветствуются; фактически они инвестируют в „Ритц“. Есть евреи и есть евреи . И ты это прекрасно понимаешь, потому что вы, американцы, не так уж сильно отличаетесь от нас». Он, конечно, прав. То же самое происходит в Нью-Йорке, где Гуггенхаймы гораздо более приемлемы, чем Гольдберги.)

Направляясь на чай к герцогине или просто на прогулку – даже в разреженной атмосфере «Ритца» теперь становится душно из-за сгущенного немецкого акцента, – Бланш все чаще проходит мимо них. Может быть, она сознательно ищет их… Папа в прекрасной фетровой шляпе и пальто беспомощно сидит на обочине, а мама в меховой шубе, с отважным мазком красной помады (всегда с отважным мазком красной помады!) и идеально завязанным шелковым шарфом, таким французским, собирает своих детей, как цыплят, и начинает стучать в двери или звонить родственникам из телефонных будок. Именно мама сохраняет способность двигаться и думать. И строить планы.

Почему Бланш их так называет? Мама и папа? Мысленно она всегда так делает, когда сталкивается с этими несчастными семьями, когда проходит мимо них или останавливается, чтобы вложить им в руки деньги. А когда Бланш идет дальше, идет по своим делам – ведь она может свободно передвигаться, может вернуться в свой дом, – то в их лицах ей чудятся знакомые черты. Может, это просто кошмар? Или запавшая в память старая фотография? Или смутное детское воспоминание?