Джон Чивер - Исполинское радио

Однажды утром он услышал ее голос в коридоре — она расспрашивала о чем-то хозяйку меблированных комнат. Потом постучалась к нему. Джек лежал поверх постели в брюках и заношенной куртке от пижамы и не отозвался на стук. Она постучалась еще раз и вошла, не дожидаясь ответа.

— А я-то тебя разыскиваю повсюду, — сказала она негромко. — Когда я узнала, что ты здесь, я поняла, что ты или без денег, или болен. Даже на всякий случай завернула в банк по дороге. И еще я купила виски. Ведь немножко виски тебе не повредит, правда? Хочешь глотнуть?

Джоун была вся в черном, даже на руках у нее были черные нитяные перчатки. Говорила она ровным тихим голосом и уселась на стул возле постели с таким видом, словно ухаживать за ним изо дня в день было ее привычным делом. Лицо ее, как показалось Джеку, утратило былую нежность очертаний. Морщин, впрочем, почти не было. Она немного отяжелела, и теперь ее, пожалуй, можно было бы назвать полной. Она разыскала две рюмочки и налила в них виски. Джек выпил свою рюмку залпом.

— Вчера легла в четвертом часу, — сказала она. Когда-то ее голос чаровал его своей мягкостью, напоминая ему жалобный романс, слышанный в детстве. Но от того ли, что он был болен, теперь от этих нежных интонаций, траурного платья и вкрадчивых манер ему сделалось не по себе.

— Знаешь, как бывает, — продолжала она.— Сперва отправились в театр. Потом всей компанией ввалились к кому-то домой — даже не помню к кому! Странная такая квартира, знаешь... Растения, которые питаются мясом, коллекция китайских табакерок... И зачем это люди собирают китайские табакерки? Потом каждый из нас расписался на абажуре, а потом... ей-богу, не помню, что потом!

У Джека было смутное чувство, что нужно от чего-то защищаться; он приподнялся на минуту, но тут же в изнеможении откинулся на подушки.

— Как же ты меня разыскала, Джоун? — спросил он.

— Да очень просто, — отвечала она. — Позвонила в гостиницу, в ту, где ты жил прежде. Они мне и дали твой адрес. Я велела секретарю узнать телефон. Хочешь еще глоток?

— Ты никогда не приходила ко мне, — продолжал Джек. — Зачем ты пришла сейчас?

— То есть как «зачем»? Странный вопрос! Мы с тобой знакомы по крайней мере тридцать лет. Из всех моих нью-йоркских друзей ты — самый старый. Помнишь ночь в Гринич-Вилледж, когда никто из нас не ложился, и как вдруг пошел снег, и как мы вместо завтрака пили коктейли? Неужели с тех пор прошло целых двенадцать лет? А помнишь?..

— Слушай... Мне противно принимать тебя здесь, в этой комнате, — перебил он ее. Он провел ладонью по щекам: они обросли щетиной.

— А эти люди, которые изображали Рузвельта, — продолжала она, словно не слышала его слов, словно была глухая. — И кабачок на острове Статен, куда мы ездили обедать, когда у Генри еще была машина. Бедный Генри! Он купил себе домишко в Коннектикуте и как-то поехал туда на воскресенье. Потом уснул с горящей сигаретой в зубах. И все-все — дом, сарай и он сам — сгорело. Этель взяла детей и уехала с ними в Калифорнию.

Она подлила Джеку виски. Потом раскурила сигарету и вставила ее ему в рот. Джека покоробило: интимностью этого жеста она, казалось, не только подчеркивала, что он тяжко болен, но еще и намекала на какие-то, никогда между ними не существовавшие отношения.

— Вот погоди, я поправлюсь, — сказал он, — возьму номер в хорошей гостинице и тогда тебя позову. Очень мило, что ты вздумала меня проведать.

— Да что ты стыдишься этой комнаты, Джек! — возразила она. — Я никогда не обращаю внимания на такие пустяки. У Стенли, например, была отвратительная комната в Челси, — то есть все говорили, что она отвратительная. А я не замечала. Крысы съедали все, что я приносила ему. Приходилось подвешивать продукты к потолку.

— Я позвоню тебе, как только поправлюсь, — повторил Джек. — А сейчас я бы с удовольствием поспал. Меня почему-то все время в сон клонит.

— Милый, ведь ты по-настоящему болен, — сказала она. — У тебя, наверное, жар.— Она присела на край кровати и положила ему руку на лоб.

— Как поживает твой англичанин, Джоун? Ты продолжаешь с ним встречаться?

— Какой англичанин? — спросила она.

— Которого я встретил у тебя. Он все время держал платок в рукаве. И кашлял. Да ты знаешь!

— Ты, должно быть, что-то путаешь, — сказала она. — У меня с самой войны никаких англичан в доме не было. Не знаю, может быть, я забыла кого-нибудь...

Она повернулась к нему лицом, взяла его за руку и переплела его пальцы со своими.

— Он умер, я знаю, — продолжал, Джек. — Тот англичанин умер.

Он спихнул Джоун с постели и встал.

— Уходи! — сказал он.

— Ты болен, мой милый, — сказала она. — Я не могу оставить тебя в таком состоянии одного.

— Уходи! — повторил он и, так как она не двигалась с места, перешел на крик. — Что за гнусный нюх у тебя, что ты сразу чуешь болезнь и смерть?

— Ах ты, мой бедненький!

— Или, наблюдая, как умирают другие, ты молодеешь сама? — продолжал он кричать. — Так вот отчего ты так хорошо сохранилась! Вот зачем ты всегда выряжаешься черной вороной! О, я знаю: как бы я ни оскорблял тебя, ты не обидишься! Нет такой грязи, такого порока, извращения, гнусности, жестокости, к которым бы не прибегали люди в надежде избавиться от тебя. Но на этот раз ты ошиблась. Я еще не готов. Жизнь моя еще не кончилась. У меня еще много светлых, счастливых лет впереди! Счастливых, слышишь! И только когда они пройдут, эти долгие-долгие годы счастья, и когда наступит мое время, тогда я сам позову тебя. Так и быть уж, я позову тебя по старой памяти, я дам тебе упиться зрелищем моего умирания. А до тех пор — убирайся!

Она допила виски и взглянула на часы.

— Надо, пожалуй, показаться на работе, — сказала она. — Так я еще зайду. Вечерком. Тебе к тому времени будет лучше, мой милый.

Она закрыла за собой дверь, и он слышал, как по лестнице удаляются ее легкие шаги.

Джек вылил остатки виски в раковину. Собрал грязное белье и запихнул в мешок. Он дрожал и плакал — от слабости, от ужаса. В окно виднелось синее небо, а Джек не понимал, как это небо может оставаться голубым, облака — белоснежными, как мог кто-то кричать на улице пронзительным детским голосом:

— Я сильнее все-ех! Я сильнее всех! Я сильнее всех!

Джек высыпал окурки и обрезки ногтей из пепельницы, потом принялся подметать пол рубашкой, чтобы от его жизни, от его живого тела не оставалось и следа — к вечеру, когда она за ним придет, жадная и похотливая смерть.

Сигнал тревоги раздался в шесть часов утра.

В квартире на первом этаже, которую управляющий домом Честер Кулидж по своему служебному положению занимал бесплатно, звонок этот был еле слышен, но Честер сразу проснулся: он и во сне не переставал слышать, как стучали и подрагивали механизмы, обслуживающие дом, и малейшие перебои в их работе ощущал, как перебои собственного сердца. Не зажигая света, он быстро оделся и побежал к черной лестнице через вестибюль, едва не споткнувшись по дороге о корзинку из-под персиков, в которой топорщились увядшие гвоздики и розы. Отшвырнув корзинку, он легко сбежал по чугунной лестнице вниз и зашагал по коридору подвала, похожего на катакомбы. С каждым шагом звон становился все слышнее. Честер приближался к помещению, где стояли насосы. Звонок означал, что бак на крыше почти совсем опорожнился и что механизм, регулирующий подачу воды, перестал действовать. Честер включил запасной насос.