Тове Дитлевсен - Зависимость

На следующий день рано утром мне делают укол инсулина. Я плохо спала ночью, и меня охватывает дремота, от которой я пробуждаюсь лишь в полдесятого утра. Я зверски голодна, меня колотит, и перед глазами мелькают темные точки. Весь организм жаждет еды, как когда-то — петидина, и я выхожу из палаты позвать медсестру. Ее зовут фрекен Лудвигсен. Мне плохо, говорю, не могли бы вы дать мне поесть? Она под руку уводит меня обратно со словами: вообще-то положено в десять часов, но сейчас принесу. Но только один-единственный раз. Она возвращается с подносом, на нем полная тарелка: ржаной хлеб с сыром и белый — с джемом. Не успевает сестра его поставить, как я уже набрасываюсь на еду: набиваю рот, жую и глотаю — и до сих пор незнакомое мне чувство физического блаженства разливается по моему телу. Нет, до чего же хорошо, восклицаю я между глотками молока, не могли бы вы дать мне что-нибудь еще? Фрекен Лудвигсен смеется: конечно, обещает она, даже если вы пустите нас по миру, я рада, что у вас есть аппетит. Она приносит еще, и я объедаюсь, смеясь от удовольствия. Я так счастлива, говорю я и наконец верю, что пойду на поправку. Вы не отнимете у меня инсулин, ведь так? Не отнимем, пока вы не вернетесь к нормальному весу, но это еще нескоро. После на меня надевают больничную рубашку и усаживают на стул возле окна. Снаружи большая ухоженная лужайка, между двумя низкими зданиями виднеется полоска голубой воды с белыми гребнями пены. Осень, и на траве возвышаются аккуратные кучки увядших листьев. Какой-то мужчина в полосатой одежде с рвением собирает их граблями. Когда мне можно будет погулять? — спрашиваю я у фрекен Лудвигсен, пока та расчесывает мне волосы. Скоро, обещает она, и кто-нибудь из нас будет вас сопровождать. Одной вам пока нельзя.

Наступает период, когда я посматриваю на часы, чтобы узнать, скоро ли подадут еду. Я жду с нетерпением и ем за троих. Я полнею — взвешивают меня через день. При поступлении я весила лишь тридцать килограммов, но скоро добираюсь до сорока. Я уже могу ходить без поддержки и каждый день бываю на свежем воздухе и болтаю с медсестрой обо всем на свете — я сияю от радости и вспоминаю, что именно такой и была в далекие счастливые времена, до знакомства с Карлом. Мне разрешено звонить домой каждый день — по телефону разговариваю с Хэлле. Ей уже шесть лет, и она ходит в школу. Она спрашивает: мама, почему вы с папой снова не поженитесь? Мне совсем не нравился папа Карл. Я смеюсь и говорю, что так, пожалуй, и сделаю, только не уверена, захочет ли Эббе взять меня обратно. Он больше не пьет, с радостью рассказывает Хэлле, вместо этого он учится. Он заходил к нам вчера вместе с Виктором. Виктор дал нам леденцы и ириски, он милый. Он спросил меня, стану ли я поэтом, как и моя мама.

Однажды в первой половине дня, сразу после завтрака, ко мне заходит доктор Борберг. Нам нужно серьезно поговорить, произносит он и садится. Я располагаюсь на краю кровати и с нетерпением смотрю на него. Я объявляю, что выздоровела и очень счастлива. Тогда он объясняет, что я иду на поправку физически, но это только начало. Сейчас наступает процесс стабилизации: он длится дольше всего. Мне нужно научиться справляться с обнаженной неприукрашенной действительностью, и постепенно из моей головы исчезнут все воспоминания о петидине. Легко, говорит он, чувствовать себя здоровой и счастливой в этой защищенной больничной палате, но дома вы столкнетесь с испытаниями — от этого никуда не деться, — а с ними вернутся и искушения. Я не знаю, признается он, когда выздоровеет ваш муж — если он вообще когда-либо выздоровеет, но вам не следует с ним видеться, что бы ни случилось, и мы постараемся, чтобы он вас не нашел. Он спрашивает меня, обращалась ли я когда-нибудь к другим врачам, и я отрицаю. Он интересуется, давал ли Карл мне что-нибудь кроме петидина, и я называю бутальгин. Он настолько же опасен, предупреждает доктор, вам больше нельзя его принимать. Я обещаю навсегда воздержаться от подобных препаратов до конца жизни — мне не забыть жутких страданий, через которые пришлось пройти. Забудете, серьезно отвечает он, вы быстро о них забудете. Если вы снова столкнетесь с подобным искушением, вам покажется, что это не навредит. Покажется, что всё под контролем, и, не успев моргнуть глазом, вы снова угодите в ловушку. Я беззаботно смеюсь: не слишком-то хорошего вы обо мне мнения. У нас хватает печального опыта с наркоманами, серьезно отвечает он, лишь одному из сотни удается полностью выздороветь. Он улыбается и дружески хлопает меня по плечу. Иногда я уверен, что вы и есть та одна-единственная — ваш случай особенный, и, по сравнению с другими, вам есть зачем жить дальше. Перед уходом он разрешает мне передвигаться по территории больницы — теперь час в день я могу одна гулять на участке.

Время идет, и я чувствую себя как дома в отделении и на красивой больничной территории, где иногда на прогулке болтаю с другими пациентами. Я так привязываюсь к персоналу, что отказываюсь от предложения перевестись в более комфортное отделение. Яббе приносит печатную машинку и одежду, которая находится в плачевном состоянии — ведь я годами ничего себе не покупала. Она приносит деньги, и однажды мне позволяют отправиться одной в центр города Вордингборга, чтобы купить зимнее пальто. Всё, что у меня осталось, еще со времен Эббе, — это старый тонкий плащ. В город я собираюсь в конце дня. Уже начинает смеркаться, несколько тусклых звезд зажигаются на небе, и их затмевает городское освещение. Я ощущаю себя спокойной и счастливой, и мысли обращены, как обычно в этот период, к Эббе. Я размышляю над словами Хэлле: мама, почему вы с папой снова не поженитесь? Я несколько раз садилась писать ему, но каждый раз письма отправлялись в корзину с мусором. Я причинила ему так много ненужного горя, и он никогда не сможет понять причины.

Купив пальто и сразу же надев его, я возвращаюсь по главной улице, не останавливаясь перед магазинами. Хочется есть — я с нетерпением жду ужина. Мое внимание неожиданно захватывает хорошо освещенная витрина. От контейнера с ртутью, от пробирок с кристаллами исходит приглушенное сияние. Я долго стою перед стеклом — вожделение к маленьким белым таблеткам, которые так легко достать, закипает во мне, словно темная жижа. Я стою и с ужасом осознаю, что это вожделение засело во мне словно гниль в дереве или эмбрион, растущий и живущий своей собственной жизнью, даже если ты не хочешь быть к нему причастной. Нехотя я отрываюсь от витрины и плетусь обратно. Сильный ветер сдувает мои длинные волосы прямо в лицо, и я с раздражением отбрасываю их в сторону. Я вспоминаю слова Борберга: если вы снова столкнетесь с подобным искушением… Дома я беру бумагу для печатной машинки и неподвижно смотрю на нее. До чего же легко вырезать и выписать рецепт на бутальгин, сходить в аптеку и купить. Тогда я вспоминаю, сколько в клинике сделали для того, чтобы я поправилась, как искренне разделяли мою радость от выздоровления, и понимаю, что не могу с ними так поступить. Не могу, пока нахожусь здесь. Я отправляюсь в ванную и, набравшись смелости, смотрюсь в зеркало. Я не делала этого с того дня, как пришла в ужас от своего вида. Я улыбаюсь себе и трогаю круглые ровные щеки. Ясные глаза и блестящие волосы. Мне не дашь и на день старше, чем на самом деле. Но когда я ложусь в кровать и получаю свою дозу хлораля, то долго ворочаюсь и передо мной всплывает витрина аптеки. Я вспоминаю, как хорошо работалось на бутальгине — всего лишь нужно не переборщить с дозой. Ничего не случится, если время от времени принимать немного, главное — чтобы бутальгин не взял надо мной верх. Но вдруг я вспоминаю все бесконечные страдания во время реабилитации и решаю: нет, ни за что в жизни. На следующий день пишу Эббе и приглашаю навестить меня. Ответ приходит через несколько дней. Он признается, что, если бы я позвала его несколько месяцев назад, он бы примчался, но теперь он встретил девушку и всё наладилось. Нельзя, пишет он, бросить человека и найти его через пять лет на том же месте.