Саша Филипенко - Возвращение в Острог

«Нет!» — спокойно прозвучало в ответ.

В этот момент улыбнулся даже Петя. Он прекрасно понимал, что это неправда. За долгие годы ему объяснили, что он урод. Так же думала и чиновница, но признаться в этом теперь не могла.

Перевернувшись обратно на левый бок, Петя вспоминает теперь, что всё то утро мачеха продолжала рыдать. Тот, кто всё ещё считался его отчимом, вероятнее всего смотрел в потолок.

Слушая, как взрослые ругаются, Петя молчал. Он больше не улыбался и не демонстрировал никаких других эмоций. Петя знал, что сильные чувства — прерогатива взрослых. Едва в детском доме на твоих глазах появлялись слёзы — прилетало наказание. Бывало, конечно, что хлюпали девочки, но и то лишь после краж или драк. Петя на всю жизнь запомнил, как однажды в День аиста (так называли дни открытых дверей для потенциальных родителей/спонсоров/зевак) воспитанников заставили петь. Петру было двенадцать или что-то около того, и, когда вместе с другими ребятами он фальшиво завывал народную песню, растроганные женщины в зале вдруг начали рыдать. Хором. Дети замолкли… Испугавшись, сироты подумали, что делают что-то не так, и прекратили петь. Ещё несколько секунд аккомпаниатор продолжала увлечённо месить клавиши старого фортепьяно, но никто из воспитанников больше не вступал. Заметив это, не человек, но бомбардировщик, учительница музыки пошла на второй круг, и лишь выскочившая из-за кулис директриса заставила подопечных детского дома вновь запеть.

Лежа в камере острожского СИЗО, Петя вспоминает, что бьют не только за слёзы, но даже за спрос. Уже в пять-шесть лет каждый живущий в детском доме ребёнок понимает, что лучше всегда молчать. Вот и теперь, когда полицейские привозят его сюда, он предпочитает ни о чём не спрашивать. Во-первых, здесь не так уж и страшно, во-вторых, Павлов прекрасно понимает, что единственную и настоящую опасность в его жизни представляют только врачи.

«Вы ему еду хоть собрали?»

«Нет, только вещи…»

«Ладно, пишите…»

«Так а что писать-то? Несовместимость характеров?» — спросила приёмная мать.

«Нет…»

«Трудности воспитания?»

«Нет, нужна такая причина, чтобы и нам по голове не надавали! Да и вы ведь, наверное, захотите ещё кого-нибудь усыновить?»

«Скорее всего, да», — осознав, что дело сделано, подключился отчим.

«Ну вот, а если хотите потом ещё раз попробовать — нужно сейчас всё сделать по уму! У вас никто, например, не болеет?»

«Чем?»

«Да хоть чем! Главное, чтобы чем-нибудь серьёзным! Онкологии в семье ни у кого нет?»

«Нет…»

«А может, кто-нибудь умирал недавно?»

«Да, отец мой умер полгода назад…»

«Вот и отлично! Пишите, что в связи с потерей близкого родственника ребёнка возвращаете…»

«Спасибо! Спасибо вам большое! Ну чего ты уселась, Тань, давай пиши!»

Пока там, в прошлом, взрослые продолжают оформлять отказ, Петя возвращается в острожскую камеру и закрывает глаза в надежде, что уже завтра ему всё-таки объяснят, за что он задержан.

Лебедя не спрятать в обувной коробке, дельфина не загнать под ковёр. Если первый суицид перепуганные воспитатели провинциального детского дома ещё пытаются скрыть даже от своих подопечных, то уже после второй смерти к сотрудникам государственного учреждения приходит понимание, что заваренную кем-то кашу собственными желудками не переварить. Будто борщевик, уверенно и быстро на север, на запад, на восток и на юг из городка ползут слухи. Кто-то звонит старому знакомому, кто-то пишет сразу всем самым лучшим и близким друзьям. Взрываются социальные сети: телефон, интернет, рынок. На бензоколонке, что стоит на выезде из Острога, простуженная проститутка делится историей с вновь прибывшими дальнобойщиками, и сказанье тотчас переходит из уст в уста. Даже вечно опаздывающие местные почтальоны стараются теперь обойти как можно больше домов, чтобы, вовремя вручив удивлённым получателям заветный конверт, с искоркой в глазах спросить:

— А вы уже слышали?

— Ну конечно да!

Каждый теперь от мала до велика с лёгкостью может рассказать, что жертвы четыре, что бедные дети кончают с собой, не оставив предсмертной записки, и остановить это, кажется, не удастся уже никому. Вслед за острогчанами будоражащие подробности пересказывают жители соседних деревень. К волнующей эстафете подключаются всё новые и новые сёла и города, и ровно так, впрочем, как это обыкновенно и бывает, щупальца слухов добираются до Москвы.

В красивых и не очень ньюс-румах, в больших и маленьких редакциях берутся за никому не известный до этого дня городок. Допив положенный утренний капучино на соевом молоке, старые корреспонденты и юные стажёры прыгают к компьютерам, чтобы, предварительно написав что-нибудь весёлое в открытый фейсбук, начать шерстить всю доступную информацию об Остроге. Тотчас выясняется, что дата основания городка такая-то, что никаких более-менее интересных фактов об этом поселении нет, а знаменитые или хоть сколько-нибудь известные люди не рождались и даже не сидели здесь никогда.

Вечно сонные операторы внимательно проверяют выданную технику, а медлительные выпускающие продюсеры, преодолевая вселенскую лень, приобретают самые дешёвые билеты коллегам. В восьмом павильоне начинается съёмка очередной программы о событиях в Остроге, и, когда загораются осветительные приборы, в каждом пятом телевизоре страны звучит знакомый всякой домохозяйке джингл. В кадре появляется известный телеведущий и томным голосом — само сострадание и сочувствие — преодолевая наигранное потрясение, говорит:

— Это Москва, прямой эфир, и мы вновь говорим про Острог… Вчера вечером, уже после того, как закончилась наша программа, по собственной воле из жизни ушёл четвёртый подросток. Не переключайтесь, сразу после рекламы мы попытаемся понять, что происходит в этом заражённом бедой городке…

Между тем в самом Остроге с утра уничтожают санкционные продукты. Как в вестерне, распахиваются двери фуры, и грузчик, который к этому моменту уже забрался внутрь контейнера, обеими руками толкает деревянные ящики в пучину правосудия. Хрустят снег и щепки — санкционные гранаты падают на землю и колобками катятся во все стороны континента. Стоящие за оцеплением зеваки с изумлением и странным восторгом наблюдают, как человек внутри грузовой машины вытаскивает из её чрева всё новые и новые ящики и без сожаления, уверенно и безразлично-небрежно бросает их на землю.

Когда на снегу собирается приличная куча, кто-то из приставов, ни дать ни взять открывая спортивное соревнование, даёт отмашку, и в дело вступает старый бульдозер. Поворотом ключа включаются больные глаза фар, и урчащая, но неподвижная до этого момента машина-пароход пускает в небо чёрный дым. Резко дёрнувшись с места, бульдозер принимается давить гранаты, и по белой земле разливается красный сок.