Наталия Полянская - Кот для славы [litres]

– Не до конца, да? Я вижу, что не до конца, и тебе от этого неприятно. А я так больше не хочу. Сегодня вот поняла. Не знаю, почему именно котики, которых я боюсь, натолкнули меня на эту мысль. Просто потому, что я до сих пор боюсь, наверное? Не их, а… Налей еще, пожалуйста. – Лиза подставила свой бокал. Пила она немного, но сегодня вино придавало храбрости. Ей потребуется храбрость, чтобы вспомнить.

– Может, оставим в покое мои переживания? Бог с ними.

– Нет, – покачала головой девушка. – В последние годы ты – самый мой близкий человек, Глеб. Это правда, ближе тебя у меня никого нет, только я сама. И я с тобой не разговаривала об этом не потому, что тебе не доверяла. А потому, что не доверяла самой себе. Я и с собой-то об этом не говорю. Знаешь, почему? Не могла объяснить, не было у меня слов. А сегодня они откуда-то появились.

Она усмехнулась. Вино было мягким, фруктовым, а внутри нарастала мелкая дрожь, и велик был соблазн отступить, как обычно. Спрятаться, включить телефон, полистать ленту «Инстаграма», где вперемешку – блюда от шеф-поваров, умильные лица детишек и далекие острова. Или уйти под кашемировый плед, открыть книжку Стивена Кови и узнать всё о пятом навыке высокоэффективных людей. Так соблазнительно, так доступно…

– Я понял, – сказал Глеб. – Если ты хочешь сказать, я слушаю.

И Лиза заговорила:

– Помнишь, твоя мама сказала как-то – сапожник без сапог? Не помню, по какому поводу. Мне лет пятнадцать было, я всё думала: как так? Ведь у сапожника есть все заготовки, кожа для сапог, инструменты, почему он себе обувь не может сделать? Встал пораньше, да и сообразил себе классные сапоги. Потом я выучилась, получила образование – психологическое, заметим! – а когда оно должно было пригодиться, поняла, что ничего эта бумажка-диплом не стоит. То есть для других я бы, наверное, смогла работать. А на себя не действует. Забавно, правда?

Глеб молча покачал головой.

– Помнишь, ты ко мне тогда приехал? – сказала Лиза. – После своего фототура в Абхазию? Тогда месяц прошел уже. Приехал и начал на меня кричать, почему я тебе ничего не сказала. А я не сказала, так как знала, что ты прилетел бы сразу, а ты деньги на тот тур копил, и вообще…

– Да бог с ними, с деньгами, Лиза, – устало произнес Глеб. – Фототур, работа эта вся, учеба… Это не настолько важно. А ты – важна. Зачем ты так? Даже родителей моих подговорила, чтобы ничего мне не сообщали. Почему они у тебя на поводу пошли?

– Потому что я очень хорошо их попросила. Очень-очень. Твоя мама меня почти всю жизнь знает, не смогла мне отказать. И ты всё узнал, как прилетел. Я же сама тебе все сказала.

– Я помню, что именно.

– Да. Я сказала: «Их убили».

– Нет, Лиз. Ты сказала: «Их убили. Пойдем пить чай? Где твоя абхазская курага?» И всё. Больше я от тебя ничего не добился – ни тогда, ни потом. Я… – Глеб потер подбородок. – Я боялся добиваться. Боялся, что этим тебе наврежу. И ты сказала, что к психологу ходишь и сама со всем разберешься… Я ничего в этом не понимаю, для меня это хрупкие вещи, которые можно разбить, едва дотронешься. Как бокал с трещиной. Я очень боялся тебя разбить, Лиза. Был неправ?

– Нет. Ты был прав. Мне надо было самой себя склеить. И мне казалось, я справляюсь. Кажется, получилось, но… Но теперь я просто могу тебе сказать, что произошло.

Глеб кивнул, протянул руку через стол и накрыл своей ладонью ладонь Лизы. Теплое, почти горячее прикосновение. Жизнь.

– Их убили, – повторила Лиза и впервые за много месяцев позволила себе вспомнить. – Я гуляла с подружками, пришла домой – родителей нет. Был июль, они часто бродили по центру вечерами. Это же папа с мамой меня научили любить старую Москву, рассказывали, где какой дом, где жили разные исторические личности, увязывали улицы с литературными персонажами из школьной программы… И я не беспокоилась, конечно. В июле вообще почти всю ночь светло, а они бродили и хихикали, как подростки. Я думала, придут где-то к полуночи, все-таки завтра на работу. Валялась и читала книжку. Потом смотрю, час ночи – их нет… Позвонила им на мобильники, никто не отвечает. Думаю, может, в кино отправились на ночной сеанс? Но тогда бы записку оставили или эсэмэску прислали… А потом мне позвонили в дверь, говорят – полиция, и Ефим Георгиевич, наш консьерж, с ними, я и открыла.

Она до сих пор помнила лица. Полицейских было двое. Один постарше, худой, с усатым, словно ветрами выдубленным лицом и грубыми короткопалыми руками. И второй – чуть помоложе, черты лица мягкие и глаза такого глубокого василькового оттенка… Иногда Лизе снилось: они снова приходят, и на лестничной площадке растут васильки.

– За несколько домов отсюда есть подворотня, – сказала Лиза. – Папа с мамой возвращались домой и почти вернулись. В тот вечер трем наркоманам не хватало на дозу, не хватало настолько, что они решились схватить людей на центральной улице. Ну как… У нас тут, конечно, центр, но центр тихий. Садовое, основной транспортный поток, метро – всё дальше. А здесь они решили поохотиться, ведь многие возвращаются летним вечером с прогулок, из баров. Приставили ножи, затащили в подворотню. Сказали отдать деньги и ценности. Смешно – у папы с мамой на двоих всего-то тысяча и была, так, мороженку купить. Отдали, конечно, жизнь дороже. Потом эти сказали: снимайте обручальные кольца. И сняли бы, это всего лишь металл, но у папы кольцо крепко на руке сидит, он замешкался. А этим… подонкам показалось, будто идет кто-то, или сирену они услыхали – внятно не смогли объяснить, они ведь обдолбанные все. Они и…

– Лиза, – торопливо произнес Глеб, – не надо.

– Надо. Они пустили ножи в ход. Их было трое, я уже сказала. Папа с мамой сопротивлялись, кричали. Никто не вышел. По улице шли люди, но они побоялись заглянуть, убежали. На соседнем магазине камеры, видно было… Когда эти… закончили, тоже ушли. На камерах засветились. Их поэтому и взяли в ту же ночь. И суд был очень быстро.

– Ты меня не взяла на суд.

– Я не хотела, чтобы это было связано с тобой, – честно сказала Лиза и посмотрела ему прямо в глаза. – Я подумала: пусть это будет только мое, незачем тебе. Понимала, что мне еще терапию проходить и жить как-то, а если в моей голове ты будешь связан с этой историей и судом, то мне потом будет сложно с тобой общаться. А я не хотела, чтобы ты исчезал из моей жизни, не хотела выкинуть тебя, как напоминание о том, что было. Понимаешь?

– Да, – медленно сказал Глеб. – Теперь, кажется, да.

Лиза зажмурилась на миг и позволила себе вспомнить. Долгая дорога от квартиры в подворотню – короткая, на самом-то деле, но показавшаяся очень длинной. Полицейская машина и «Скорая», мигалки включены, но звука нет, синие и белые всполохи на стенах. Яркие ленты ограждения, парочка ночных зевак. Чье-то белое, как луна, любопытствующее лицо в окне. Темный зев подворотни, вспышки – теперь уже от фотоаппаратов, валяющаяся старая картонка, еще одна, обертка от шоколадки, а на ней – ярко-красные капли. Как брусника на болоте. Еще одна вспышка, и в мгновении, остановленном ею, – нечто бесформенное, непонятное, жуткое, что никак не могло иметь касательство к ней, Лизе Алферовой, благополучной домашней девочке из старой Москвы. Но – имело. Она как-то сразу это поняла, всей собой, и тут же решила, что дальше ее этого никто не увидит и не услышит. Ни соседи (консьерж – кремень и болтать не будет, Лиза знала, однако всё равно потом попросила его), ни Глебовы родители, ни сам Глеб. Как хорошо, что он неделю назад уехал в свой вымечтанный тур по Абхазии! Писал оттуда, обещал привезти миллион фоток и курагу. Пусть будет там. Все, кому надо хоть что-то сообщить, узнают без подробностей, лишь факт. Лиза станет плотиной, она оградит тех, кто живет в нормальном мире, чтобы и эти люди не потрескались. Чтобы они не стали смотреть на нее жалобными глазами, охать «бедная девочка» и всячески ее утешать. Так, в озере чужой жалости, она не выживет. А если промолчит, то сможет.