Наталья Литтера - Пять лепестков на счастье [litres]

Новость, принесенная купчихой, поразила Любовь Николаевну. Знала старая ведьма, кому говорила. И все сразу стало ясно – и недавний приход мужа под утро, и его невоздержанность в питье последние дни. Павлина умерла, произведя на свет дитя. Теперь у каждого свой ребенок. Один внебрачный, другой будет законный. А если и она, как Павлина, не выживет? Меньше месяца остается…

Любовь Николаевна верила в расплату за грехи.

На следующий день она уговорила мужа поехать в монастырь Пресвятой Богородицы, что стоял на берегу озера в десяти верстах от города. Монастырь этот служил местом паломничества и был построен еще при Иване Грозном, когда одному из иноков случилось в тех местах видение Божьей Матери. Воды озера считались целебными, крестьянки из соседних деревень купали в нем своих детей.

– Надо и нам попросить заступничества, попить святой водицы, – сказала Любовь Николаевна. – Срок уже близко.

– Надо, душа моя, надо, – согласился Петр Гордеевич. – Да выдержишь ли ты путь?

– Выдержу.

Успеть замолить грехи, попросить за еще не рожденное дитя – вот что двигало ей, придавало силы и решимости. Они поехали.

В монастыре было многолюдно. Посреди двора стоял колодец, к веревке которого привязали ведро и кружку. Вторая точно такая же кружка висела сбоку. Одна была, чтобы попить водицы, вторая – оставить посильное подаяние. Водицы они попили и подаяние оставили.

Утомленная дорогой, чувствуя тяжесть живота и боль в пояснице, Любовь Николаевна поняла, что до озера не доберется. А вот в церковь зайти, поставить свечи, попросить заступничества надо обязательно. Еле поднялась по ступеням, поддерживаемая рукой мужа, перекрестилась и вошла. Церковь оказалась полна. Старики, дети, помещики, купцы, мужики и бабы – все стояли плотно, склонив головы, крестясь, слушая слова молитв и вторя певчим. К иконам было не пробраться, от запаха горящих свечей и ладана у Любови Николаевны закружилась голова. Захотелось снова на воздух, она поняла, что и службу не осилит. Прошептала:

– Тяжко мне, и ноги не держат.

Петр Гордеевич увел супругу из храма, она грузно опустилась на лавочку и вдохнула. Плод сильно давил под грудь.

– Я посижу тут, отдохну, а ты свечи поставь, попроси за меня.

Подуло легким ветерком, Любовь Николаевна поправила на плечах индийскую шаль, ту самую, которую ей привез из Костромы муж. Над головой только-только распустившейся свежей листвой слегка шумели деревья. Еще несколько дней назад на ветках были лишь почки, и вот – листва. Как все быстро! Так и до цветения недалеко. Застанет ли? Она гнала прочь нехорошие мысли и снова жалела, что до озера не дойдет. Ветер приятно обдувал лицо. Наступало спокойствие. Любовь Николаевна закрыла глаза. Вот бы это спокойствие сохранить по возвращении домой. Эту тишину, ветерок, легкий запах весны, благодать… Так бы сидела и сидела. Отчего раньше сюда не ездила? Гуляла бы вдоль озера, любовалась полосой темного леса на том берегу, слушала птиц, стояла вечерние службы. Простая тихая жизнь… Может, счастье в этой простоте? В умении ощущать благодать? Почему она все время что-то ищет? Зачем?

– …и нужен доктор, помогите. Он же у меня совсем не ходит, сынок, ноги отнялись.

Любовь Николаевна открыла глаза и медленно обернулась. Чуть в стороне, у самых ступеней в церковь, женщина просила милостыню у зажиточного пузатого мужика. Тот недовольно морщился, слушая про чужое горе. А потом женщина подняла голову, и Любовь Николаевна узнала в ней ту, что летом в Воздвиженске рассказывала про умершего сына, так скорбно и правдиво. И про рубль свой на похороны вспомнила. А оказалось… ложь. Везде ложь. И Божий храм не внушает трепета. Ей не жалко было пожертвованного рубля, она отдала его, движимая состраданием, а что касается этой женщины…

– Бог ей судья, – прошептала, – Бог ей судья… и всем нам.

Мужчина не дослушал рассказ, обошел попрошайку и стал подниматься по ступеням. А Любовь Николаевна восстановила в памяти тот день и свою встречу с Павлиной. Как она ненавидела ее тогда! Как завидовала… Чему? Молодости, красоте, жизни… и что теперь? Нет ничего. Как глупо… Путь Павлины окончен. Еще летом ей поклонялись, а сегодня она забыта. Все тлен. И нет больше ни ненависти, ни зависти. Остался лишь один ни в чем не повинный ребенок. Кровь и плоть ее мужа. Настоящий наследник.

Через три дня Любовь Николаевна разрешилась девочкой. Роды проходили тяжело, ребенок появился на свет слабым, но выжил. Молока в груди оказалось недостаточно, срочно искали кормилицу. Все было хлопотно, волнительно, но очень счастливо. Петр Гордеевич на радостях накрыл столы и выплатил всем работникам по рублю. Приходя домой, в первую очередь наведывался к дочери, которую решено было назвать Марьей.

– Машенька, сладкая ягодка, – нежно приговаривал он, гладя крохотную головку в кружевном чепце. У Любови Николаевны каждый раз при виде безграничной любви мужа к младенцу гнетуще сосало под ложечкой. Она чувствовала себя преступницей. И в один из вечеров, лежа в кровати и наблюдая, как Петр Гордеевич сидит у колыбели и смотрит на спящего младенца, сказала:

– Я знаю про рождение ребенка и смерть Павлины. Нехорошо оставлять дите сиротой при живом отце. Знаешь что, приноси его в дом. Двоих вырастим.

Петр Гордеевич умел ждать. Три года прошло с тех пор, как он дал Рысакову денег в долг. Дождался Чигирев и того, что Рысаков больше не мог оплачивать поставки мыла. Тут беды не было, воздвиженский делец давно наладил другие пути продажи.

И вот наконец приехал в Москву получить свое.

– Что, Алексей Григорьевич, время вышло, долг не погашен, с лавками решать что-то надо. – Петр Гордеевич сидел на стуле, положив ногу на ногу и сцепив на колене руки.

Он пристально глядел на Рысакова.

Тот беспокойно ходил по маленькой грязной комнате. Сказать по правде, отловить Рысакова оказалось непросто, он скрывался от заимодавцев, был в долгах и в бегах, но Петр Гордеевич не поскупился – нанял частным порядком сыщиков, и вот нежданно нагрянул в домишко, что в Проточном переулке. Место это имело недобрую славу, но раз Рысаков не побоялся здесь приютиться, то Чигирев тем более не задрожит. Сыщики остались ждать с той стороны двери.

Петр Гордеевич не ошибся в своих расчетах. Если человек начал играть – остановить его очень трудно. А если он при этом еще и жить на широкую ногу привык – с ресторанами да цыганскими песнями – пиши пропало.

– И мыло я тебе, как условились, поставлял, и торговля, знаю, шла бойко. Хорошее у меня мыло-то, Алексей Григорьевич?

– Хорошее, – пробормотал Рысаков. – Мыло-то хорошее, да видишь в чем дело, ввязался я в одну авантюру, пообещали доход большой, но обманули, и я прогорел.