Наталья Литтера - Пять лепестков на счастье [litres]

Рысаков начал врать, и по мере того, как говорил, входил в азарт.

– Ведь со всяким бывает, Петр Гордеевич. Неужто у тебя не бывало неудачных дел?

– Как не бывало, бывали, конечно. И обманывали меня, и в убыток приходил.

– Ну вот! Помоги, Петр Гордеевич, повремени с долгом. Я лишь только дела улажу, сразу все отдам. Видишь, в каком бедственном положении живу, жена к тетке уехала. Не могу, говорит, такого позора снести. Ведь на иждивении, почитай, у тетки-то живет. А мне каково это знать?

– Ну, Прасковья Поликарповна – это не моя забота, как и выправление торгового дела. Я же со своим долгом никак годить не могу, – Петр Гордеевич расцепил руки и слегка огладил затылок, – потому как не верю тебе.

– Не веришь? – Рысаков остановился посреди комнаты с неубранной кроватью и остатками еды на грубо сколоченном столе, повел взглядом, мол, смотри. – Как это не веришь? Не ты ли отыскал меня тут, Петр Гордеевич?

– Я, Алексей Григорьевич, я. И в бедственность твою верю, а не верю в выправку дел. Ведь пил ты, да гулял, да играл, да проматывал состояние, а торговля хорошо шла. Только деньги счет любят, а ты их без счета на ветер пускал, вот и оказался… – Петр Гордеевич также повел глазами, показывая, где оказался Рысаков.

– Значит, годить не будешь?

– Не буду. И лавки согласно договору отходят ко мне.

Рысаков засмеялся, сначала тихонько, а потом все громче и громче.

– Ай да Петр Гордеевич, ай да молодец. А как потчевал меня три года назад, помнишь?

– Помню.

– А как по театрам катал, помнишь?

– Помню.

– И в гости возил-показывал.

– И это было, – согласился он. – Да ведь тогда ты был уважаемый человек, а сейчас…

Сейчас перед Чигиревым стоял опустившийся пьяница в грязной одежде, худой, с покрасневшими от недосыпания и возлияний глазами. Он стоял посреди комнаты и тер свои нервные руки. Ничего общего с тем щеголем, который три года назад приезжал гостить в Воздвиженск.

– Отбираешь у меня лавки?

– Отбираю.

– А как же товар? На товар уговора не было.

– Нет у тебя там никакого товара, Алексей Григорьевич. Лавки уже закрытые стоят, и приказчики все разбежались, наворовали себе да прочь пустились.

– Обставил меня, значит? – Рысаков снова заходил по комнате. – Думаешь, обставил, да?

Петр Гордеевич молчал, сидел неподвижно.

– Думаешь, все у меня взял, да? – выкрикивал Рысаков. – А как бы не так! Ты у меня, а я у тебя.

И снова захохотал.

– Тут еще неизвестно, кто кого обставил-то! Думаешь, лавки забрал и все? Нет, Петр Гордеевич, так не бывает. Ты меня на муку толкаешь, так и я тебе муку подарю. И твоя, может, побольше моей будет.

Внимательные глаза Чигирева следили за перемещениями разорившегося купца. Тот подошел к столу, глянул на недоеденный с вечера ужин, взял пустой стакан, понюхал его и поставил обратно.

– Слышал я, что у тебя две дочери. Одна законная, а другая побочная.

– Люди много чего языком мелют, – прозвучал уклончивый ответ.

Рысаков ухмыльнулся.

– Как ты жену свою, помню, обхаживал тогда. Кто бы только подумать мог, что при этом имел на стороне актёрку.

Глаза Петра Гордеевича предупреждающе сузились, но Рысаков не остановился.

– И в театр повел Любовь Николаевну, смотри, мол, на любовницу.

– Жену мою не трогай.

– Да на что она мне… мне кого попроще. Павлину, например. Ведь не только ты с ней, Петр Гордеевич… веселился, – Рысаков меленько захихикал, потирая руки, – я тоже, да… Я тоже. Так что еще неизвестно, от кого Павлина понесла.

– Врешь! – Чигирев вскочил на ноги.

– Не вру, вот тебе крест. – Рысаков перестал смеяться и размашисто перекрестился. – Ты тогда уехал куда-то, а она ко мне – в Москву, думала, в театр ее устрою на главную роль, дура. Теперь и не узнаешь, чья там кровь в ребенке: твоя или моя.

Он был настолько убедителен, когда говорил это, что Петр Гордеевич поверил. С таким лицом не врут. Людей Чигирев, как правило, насквозь видел, если бы не видел – давно бы по миру пошел, сколько их – обманщиков да мошенников. Про неудачную авантюру Рысаков врал, а про Павлину – нет.

Перед глазами встало круглое нежное личико старшей дочери. Неужто? Глаза не его – Павлины… губы, щеки… в таком возрасте трудно понять. Волосы вот светлые, что правда, то правда. У Павлины были темные, да и у самого Петра Гордеевича перед тем, как тронулись сединой, тоже. Он все думал, мало ли, мать у Павлины русоволосая. А Рысаков как раз…

Петр Гордеевич потянул за ворот рубашки – расстегнуть. Что-то перестало хватать воздуха. Если Павлина с этим, тогда, может, еще и с другими? А он ребенка в дом, и все три года считал его своим, кровь от крови, плоть от плоти… и Любушка, его Любушка сама взяла на руки чужого младенца. С тех самых пор в глазах Чигирева жена была чуть ли не святой. Как заботилась она о неродной дочери, не выделяла ничем, обеим давала все поровну. Петр Гордеевич, бывало, сидел, наблюдал за женой с девочками, и сердце начинало заходиться. За что ему такая подруга, такая награда?

– Да твоя Павлина сильно и не ломалась. Московский купец не чета воздвижескому. – В голосе Рысакова слышалось самодовольство.

Расстегнуть пуговицу на рубашке получилось с трудом.

Петр Гордеевич вспомнил, как стоял перед закрытыми дверями и слушал крики рожавшей Павлины. Все были: и бабка повивальная, и доктор, а вот не спасли. Зашел в спальню, когда младенец уже верещал. Павлина лежала измученная, бледная, мокрая вся, смотрела на Чигирева мутными глазами. Он так и не понял – узнала его или нет, руку слегка протянула навстречу, а потом безвольно уронила. И глаза устало закрыла. Ушла навсегда, оставив дочку, светловолосую малышку с румяными щеками, которая любила играть на коленях у Петра Гордеевича в ладушки и кричала каждое утро: «Тятя, тятя, купи леденец!»

И что же получается… Не его она? А вот этого? С наглыми пропитыми глазами? Вот этого проигравшегося и прокутившего все свое состояние?

– Вре-е-ешь…

Он схватил Рысакова за грудки, рванул на себя, собрался было отбросить к стене, ударить… но захрипел, закачался и упал.

Утро принесло с собой надежду и страх. Саша открыла глаза, долго смотрела на мужчину рядом, боясь пошевелиться: а вдруг он проснется? И что тогда? Что увидит в его глазах? Первые мгновенья после пробуждения всегда искренние, человек еще не успел осознать, сориентироваться, подумать над ситуацией. Момент пробуждения – это момент истины. Саша его испугалась.

Вчера все было просто и понятно. Он поцеловал. Там, у реки, на закате. Целовал долго, будто говорил: «Здравствуй, вот и я, соскучился смертельно». И она отвечала, тоже долго: «Где же тебя носило эти три года? Раньше не мог появиться? Раз уж соскучился…» Ее пальцы гладили его короткие волосы, спускались по шее к плечам – незабытым и родным, подрагивали от волнения и радости, а он только крепче прижимал к себе – не пошевелиться, не высвободиться. Именно так, как ей хотелось с четверга, с того самого момента, как встретились.