Николай Шмелев - Ночные голоса

— Ай, калина-калина,

Сбежала дочка Сталина,

Она же Аллилуева.

Ну, и семейка х…ева!

Что тут поднялось! Смех, крики, мелочь полными пригоршнями ему в руки. Похоже, что это было первое исполнение, народ эту частушку еще не знал, ну и, понятно, радовался, как дитя… Нет, скажу я вам, помяли те годы многих, отшибли у народа печенки, но душу, но духовное здоровье человеческое даже и они в людях до конца затоптать и задавить так и не смогли.

Но и среди тех, кто руководил, кто верой и правдой служил тому, прошлому, режиму, дураков тоже, убежден, было немного. И тоже если не все, то подавляющее большинство понимало, что ж это за «век-волкодав» вдруг неизвестно откуда свалился России на плечи, и какой сорт людей все это породил.

Частенько, к примеру, я вспоминаю сегодня моего, позволю себе его так назвать, друга, покойного генерала Михаила Абрамовича Мильштейна — классика советской внешней разведки, проработавшего многие годы и на легальной, и на нелегальной работе в США, Германии и других странах, а в 1941 году, под Москвой, бывшего начальником фронтовой разведки у маршала Г. К. Жукова.

Когда он уже был в отставке, мы долго работали вместе в Институте США и Канады Академии Наук и, бывало, частенько беседовали с ним о том, о сем. Сдержанный, даже немного суховатый (что поделаешь — жизнь научила!), он, когда обстановка это позволяла, нередко вдруг вспыхивал прямо-таки искрометным каким-то юмором, и я это свойство в нем, естественно, очень ценил. А любимым анекдотом его был такой.

«Приходит старый еврей домой и говорит жене:

— Сара, все — конец. Меня сегодня на бюро райкома исключили из партии.

— Как исключили? За что?

— За то, что я играл на скрипке на свадьбе у батьки Махно.

— Ну, а ты? Не мог, идиёт, сказать им, что не было скрипки, не было свадьбы, не было никакого батьки Махно?

— Но, сама посуди, как же я мог им это сказать? Они же все там были!»

Я коренной москвич и вот уже больше шестидесяти лет живу в Москве. И сейчас, сегодня я иногда испытываю странное, понятное, наверное, только российскому человеку чувство удовлетворения. Нет, конечно, я не был ни героем, ни шибко уж умным. Но как-то так получилось, что ни разу с самого детства я не произнес: «Да здравствует товарищ Сталин!» И ни разу за жизнь не был в мавзолее В. И. Ленина на Красной площади. Не был — и все! А почему — и сам, наверное, толком не сумею объяснить.

Но сорок с лишним томов его сочинений я, признаюсь, все-таки прочел. От корки до корки прочел.

Был когда-то среди высокого московского боярства такой интереснейший человек — Николай Павлович Фирюбин, во втором своем браке женатый на Екатерине Алексеевне Фурцевой (члене Политбюро, а затем долгие годы министре нашей культуры). По образованию авиационный инженер, проработавший, между прочим, в 30-х годах около трех лет дублером «шеф де л’юзин» на заводах Рено во Франции, он потом был мобилизован на партийную работу, стал вторым секретарем Московского горкома партии, потом с треском был снят с этого поста, но в дальнейшем, уже в хрущевские времена, вновь всплыл на поверхность — сначала в ранге посла, а затем и замминистра иностранных дел.

Долго рассказывать, но так получилось, что между ним и мною, несмотря на весьма существенную разницу в возрасте, возникла — правда, не надолго — своего рода дружба. Ну, дружба или не дружба — это, в конце концов, вопрос лингвистики. Но то, что ему, похоже, не с кем было отвести душу, кроме как со мной, когда его жена, бурно отреагировав на вывод ее из Политбюро, совершила, по слухам, первую свою попытку самоубийства и находилась на излечении в больнице — это факт. Не раз и не два он звал меня посидеть с ним у камина в их пустой и гулкой, как вокзал, гостиной в квартире на Грановского. Может быть, действительно затем и звал, чтобы так, поболтать, расслабиться немного с никак не опасным человеком, а может быть, и просто, чтобы не глушить коньяк в одиночестве — сейчас уже не важно, зачем.

Так было и в тот осенний вечер, когда я услышал от него этот рассказ.

— Ты, Петрович, празднование 800 лет Москвы помнишь, в сорок седьмом? Или нет, или еще мал был? — спросил он тогда меня.

— Обижаете, Николай Палыч! Конечно, помню. Иллюминацию помню, салют…

— Во-во! Именно иллюминацию, салют… А знаешь, что эта чертова иллюминация чуть не стоила мне тогда головы?

— Иллюминация — головы? Чудно…

— Чудно! Вот именно, что чудно… А это ведь я ее, иллюминацию, затеял. Я тогда в горкоме за все эти дела отвечал… Тоже, небось, помнишь: послевоенная Москва, голодная, мрачная, безногие-безрукие инвалиды на каждом углу, нищета… Ну, решили мы тогда с Поповым — он был, если помнишь, тогда московским первым, я вторым — хоть лампочки в Москве зажечь! По башням, по зубцам Кремля, и на Горького кое-где, и в других местах в центре. Решили, а самого, то есть Сталина, не спросили: постеснялись его беспокоить по таким пустякам… Хорошо тогда получилось! Люди очень радовались, на Красной площади гуляли, детей приводили… Насиделись ведь в темноте! Досыта насиделись. Война-то только вчера, считай, была.

Ну, вот. Кончились московские праздники — надо было гирлянды эти с зубцов и башен снимать. А чего их снимать, канитель эту разводить? До ноябрьских праздников сколько там осталось? Всего ничего! Ну, и пусть до ноября повисят: опять зажжем, опять людей порадуем. Так оно, кстати говоря, и вышло: тоже народ радовался, на красоту эту дивился, семьями приходили… А там до Нового года сколько? Меньше двух месяцев? Ну, давай и до Нового года оставим. Тоже праздник. Большой праздник! Еще и елку на Манеже поставим. Благо против елок-то после того, как Постышев покойный за елки вступился, у нас уже никто не протестовал. Ни в народе, ни в начальстве…

Подходит, значит, Новый год — 31 декабря. Время на часах, как сейчас помню, почти одиннадцать. Я уже перед зеркалом стою, галстук примеряю — собираюсь к друзьям праздник праздновать, тут же в доме, по соседству. Вдруг звонок. Поднимаю трубку — Поскребышев Александр Николаевич, помощник Сталина.

— Слушаю, — говорю, — Александр Николаич.

— Товарищ Фирюбин, вас вызывает Иосиф Виссарионович. В Кремль. Сейчас.

— Сейчас?!

— Да, сейчас. И, пожалуйста, не задерживайтесь.

Бац — и повесил трубку… Вот-те на! Через час Новый год, а мне в Кремль, к Самому?! Сердце, конечно, сжалось, голова кругом, пот по спине прошиб… Смотрю в окно: машина Попова уже отъезжает от подъезда. Ничего не поделаешь — надо ехать. Ну, и поехал. А на душе, сам понимаешь, что…

Вхожу в приемную. Поскребышев и с места своего не сдвинулся, только кивнул мне головой да указал глазами на диван. А на диване сидит тогдашний комендант Кремля, глотает слезы и одно только и твердит: «Я ж тебе говорил, я ж тебе говорил…» Что говорил? Когда говорил? А он ни слова больше от страха произнести не может, только слезы в себе душит да сморкается в платок…