Николай Шмелев - Ночные голоса

Нет, не Россия тогда сдурела, дорогой ты мой Юрий Федорович. Сдурели те, кто тогда собрался праздновать — Е. Гайдар и его команда. Это до какой же степени надо было быть «упертым», до чего же презирать все это «быдло» и не понимать ничего в людях, чтобы на полном серьезе быть уверенным, что «человек с улицы» проголосует за них после всего того, что они с ним сделали!

А вот мысль о том, что надо наконец предать тело усопшего «великого вождя» земле, что иначе его неприкаянная тень и дальше будет бродить по свету, смущая людей и не давая жизни успокоиться, я услышал, должен сказать, еще задолго до того, как она прозвучала с трибуны Съезда. Признаюсь, сам я раньше об этом никогда не думал. И задумался лишь тогда, когда впервые услышал ее, эту мысль, причем услышал в весьма своеобразных обстоятельствах.

Было это в Армении, на озере Севан, в середине 70-х годов, в маленьком доме отдыха, расположившемся на глубоко вдающемся в озеро мысу. Надо сказать, что и вокруг озера, и в самом городке Севан живет особая порода армян. И сейчас еще среди них можно встретить эдаких саженного роста мужиков, светловолосых, с голубыми глазами, с пудовыми кулачищами. Генетика ли тому причиной или удаленность и суровый климат Севана, где зимой морозы бывают и до тридцати градусов — не знаю, судить не берусь.

Мы с женой и пятилетней моей дочкой отдыхали в то лето в этом доме отдыха. И вот однажды меня вдруг посреди ночи будят стук и топот множества ног в коридоре. Я, конечно, выглянул: что за дела? А выглянув, увидел у дверей соседней с нашей комнаты, где жил молодой ереванский врач, трех-четырех мужиков истинно севанской, былинной, можно сказать, стати, которые о чем-то приглушенно переговаривались между собой.

— Ашот, в чем дело? Что-нибудь случилось? — спрашиваю я.

— Т-с-с-с… Дяде плохо… Дяде Ованесу… За мной приехали… Он здесь в Севане живет… Старик уже, шестьдесят пять ему… Ох, беда, беда…

А утром, в столовой, я вижу, что доктор Ашот уже сидит на своем месте и ничего — даже вроде бы улыбается, когда кто здоровается с ним. Конечно же, я не утерпел, подсел к нему: ну, как дела, как дядя? Что такое там с ним стряслось?

— А ничего! Кажется, все обошлось, — отвечает Ашот. — Инфаркт. Но жить дядя будет. Уверен — будет! Еще и нас с тобой переживет.

— А инфаркт почему, Ашот? Болел дядя?

— Да нет, не болел… Понимаешь, браконьер мой дядя. Всю жизнь браконьер. Ишхан, то есть форель по-вашему, в Севане ловит. Ловит и продает. Ну, и вчера тоже вместе с другом, таким же стариком, наловили они много ишхана. Наловили, продали, купили водки — ну, и выпили, конечно. Между прочим, ведро водки вместе с другом выпили. Понимаешь? Ведро на двоих! А сердце, видать, все-таки не выдержало. Все-таки возраст, шестьдесят пять…

— Ведро?! Н-да… Многовато, пожалуй, Ашот. И ты уверен, что обойдется?

— Говорю тебе — обойдется! Почему? А потому, что когда я его в чувство привел, наклонился над ним, спрашиваю: «Дядя Ованес! Ты как? Как ты себя чувствуешь?» А он мне в ответ: «А, не спрашивай…» — «Что не спрашивай, дядя Ованес?» — опять говорю я ему. «Не спрашивай, сынок… Худо! Как Ленин…» — «Что — как Ленин?» — не понимаю я. «Как Ленин… Умер — похоронить забыли…» Ну, раз как Ленин, тогда ничего, тогда, думаю, будешь ты, дядя, жить…

Ухмылка, усмешка, причем иногда даже чуть ли не в предсмертном состоянии — она, конечно, не раз спасала нас всех: и дядю Ованеса, и Ашота, и меня, и тебя, мой читатель. Да и всю Богом хранимую нашу Россию тоже спасала. Иначе, без ухмылки, ей давно бы уже по всем статьям полагалось помереть.

А все-таки, ухмыляйся — не ухмыляйся, а человека надо все же по-человечески когда-нибудь похоронить. Ведь не фараон же он, в конце-то концов! Да и мы вроде бы не полуголые египтяне, Бог его знает, из каких там неразличимых теперь во тьме веков.

По-моему, это было последнее заседание Высшего Консультативного совета при Президенте России в том еще, первом его составе. Была тихая осень 1992 года, был субботний вечер, и Кремль в этот час уже был пуст от людей. Президент, как обычно, собрал нас в Екатерининском зале: зеленый малахит кругом, бронза, зеркала, белые волнистые шторы на окнах… Казалось, даже дышать в такой красоте — и то кощунство. А уж говорить о всяких невеселых делах…

Но именно о невеселых делах мы и говорили: Г. А. Арбатов, О. Т. Богомолов, Т. И. Заславская, Ю. А. Левада, Г. Х. Попов, ныне покойный В. А. Тихонов, С. Н. Федоров, Е. В. Яковлев и другие, в том числе и я. Говорили так, как привыкли за все предыдущие полтора с лишним года: прямо и даже не очень-то подбирая слова. А сказать нам всем Президенту было чего: что реформы выворачивают куда-то не туда, что все валится вокруг, что надо то-то и то-то сделать, то-то и то-то предпринять, чтобы остановить этот обвал… Президент слушал, никого не перебивал, только изредка вставлял отдельные замечания да иногда, если высказанная кем-то мысль была особенно примечательна, величаво, но нейтрально кивал своей седой, крупной головой.

Все было, казалось бы, как всегда. И… И не как всегда. То ли помощники Президента держались как-то по-иному, более уверенно и раскованно, чем обычно, то ли сам он нескольких каких-то вовсе не обязательных, но ставших уже привычными приветливых слов на этот раз не произнес… Короче говоря, Бог его знает почему, но у меня где-то уже посреди этого заседания вдруг родилось убеждение: все, этот наш сбор последний. По крайней мере, в таком составе последний. Эта «запорожская вольница», где каждый сам себе пан, Президенту больше не нужна — ему нужны помощники, подсобный персонал, а не разные там советники, да еще такие, которые норовят все против шерсти и все невпопад.

И тут же, за этим столом, помню, в памяти вдруг откуда-то всплыли великие слова неистового епископа-расстриги Вассиана Топоркова, сказанные им некогда Ивану Грозному: «Не держи, царь, рядом с собой советников умнее себя…»

Но, оказалось, не у одного только меня родилось такое ощущение. Сидевший рядом со мной еще один член совета — кстати, старый мой товарищ — вдруг, наклонившись, прошептал мне в ухо:

— Петрович, а, похоже, последний раз сидим, а?

— Похоже, что так.

— А знаешь, у меня есть… В портфеле… Надо бы по-христиански отметить такое дело, помянуть. А? Как ты считаешь?

— Да надо бы, конечно. В самый, думаю, будет раз.

— Ну, тогда после заседания от меня не отставай.

— Что ты! И не думай. Куда ты — туда и я.

А в портфеле у него, как оказалось, была литровая бутылка «Абсолюта»… Но только нами двумя не обошлось. Уже на выходе из Большого дворца к нам присоединились еще два других члена Совета. И тоже с той же мыслью: здесь нам больше не бывать.

Ну, что ж — не бывать, так не бывать… А где выпьем? А здесь же и выпьем, вот только за угол Грановитой палаты завернем. Из горла? Ну, что же, можно и из горла. Не бежать же назад в Екатерининский зал за стаканом…