Николай Шмелев - Ночные голоса

Но перед тем, как начать партизанить, я решил все-таки сделать еще одну, последнюю попытку проломить лбом эту стену, которую я уже более двадцати лет не мог никак проломить… Вспомнил, что главным начальником в ЦК над всеми журналами тогда был мой бывший сослуживец по этому почтенному учреждению Н.Б. — живой, подвижный, острый умом и в высшей степени начитанный человек. И по слухам, пьющий — втихую.

Нет, действительно, и чего я раньше, дурак, этого не сделал? А все гонор, самолюбие, будь они неладны. Чем иметь дело с разной ничего не решающей шушерой, надо было сразу же идти туда и к тому, где в конечном счете и вершились тогда все эти дела. А я все чего-то тянул, чего-то ждал…

Реакция Н.Б. на мою просьбу посмотреть, прочитать, что мне удалось написать, была мгновенной и самой благожелательной: приходи и приноси. Прямо ко мне. Завтра. Жду…

Ну, я и принес — по какому-то инстинкту не экземпляр в коленкоре, а просто папку с рукописью на машинке. Посидели у него в кабинете на Старой площади, поговорили, вспомнили чуть-чуть былые времена — и я ушел. А через неделю он мне позвонил, сам позвонил. И сказал, что он прочел и что он меня опять ждет.

— Ну? И как? — спросил я его, когда секретарша, поставив перед нами два стакана чая с лимоном и блюдечко с сухариками, оставила нас одних.

— Понравилось. Получилось. Ты, Петрович, действительно писатель. Я рад за тебя.

— Значит, поможешь?

— Нет. Не помогу.

— Почему?

— Потому что нам этого не нужно. Это нужно только тебе и таким как ты.

— Старик, ты же умный! Ты же все понимаешь… Я ведь погибну так! И не только как писатель. И как человек тоже погибну… Помоги!

— А почему мы должны тебе помогать? Ты что, с голоду помираешь? Ты профессор?

— Профессор.

— Свои пятьсот, значит, в месяц получаешь? Так? Вот если бы ты с голоду помирал, тогда другое дело, тогда я действительно обязан был бы тебе помочь. А так — почему мы должны тебе помогать? Дай Бог каждому так жить, как ты живешь…

— Значит, нет? Окончательно?

— Нет. Окончательно.

— А если я не вены себе вскрою? Если я сделаю по-другому? Размножу это в двадцати экземплярах и раздам по рукам? Мне терять нечего…

— Во-первых, врешь: тебе есть что терять, не говори глупостей. А во-вторых, настоятельно не советую тебе этого делать.

— Почему?

— А потому, что через месяца два-три все эти двадцать экземпляров будут у нас, здесь. Плюс еще один — твой домашний, который тоже, заверяю тебя, будет у тебя изъят.

— Значит, все? И выхода нет?

— Нет. Мой тебе совет — смирись. И выхода этого не ищи.

— А может, нет? Может все-таки, старик, «развиднеется» когда-нибудь?

— Нет, не обольщайся. Не «развиднеется». Неоткуда ему «развиднеться». Во всяком случае на наш с тобой век, уверяю тебя, хватит…

А не случайно из меня так за всю мою жизнь и не получился начальник! Никогда я не смог бы вот так сидеть, дружелюбно улыбаться сидящему передо мной человеку, да еще старому своему полуприятелю, помешивать ложечкой чай в стакане и спокойным, ровным тоном говорить ему слова, каждое из которых ничем не отличалось от удара тяжким молотом по голове…

А когда мы уже прощались, он вдруг потянул меня за руку и заставил снова сесть:

— Слушай, Петрович… А вот этот у тебя рассказик про манекенщицу, которая по ночам звонит своему любовнику — это что, правда? Правда так было с тобой?.. И у меня тоже, помню, когда-то была такая… Стюардесса из «Аэрофлота».. Я ее тоже любил. Ух, как любил! И где она сейчас? Не знаю. Ничего не знаю, где…

Вот это последнее больше всего и осталось у меня в памяти от той встречи: слеза, мелькнувшая на мгновение у него в глазах, и его попытка скрыть ее, отвернувшись от меня к окну…

А ведь «развиднелось»-таки в конце концов, а? Может, и не надолго — но ведь «развиднелось» же! Все, что написал — все вскоре потом, при Горбачеве, вышло в свет… А те двадцать экземпляров в синем коленкоре — они так и пролежали у меня на антресолях еще года три-четыре. Больно убедителен и очень уж практичен был совет моего несостоявшегося покровителя! А потом я их, естественно, за ненадобностью просто-напросто сжег.

1987 год был действительно переломным в моей жизни. Весной вышел, наконец, «Пашков дом», а в июне «Новый мир» опубликовал мою сильно нашумевшую в ту пору статью «Авансы и долги» — о всех печалях и бедах нашей экономики.

«Пашков дом» заметили, признаться, не очень многие, но зато статью читали миллионы и миллионы. Шум поднялся поистине оглушительный! Я сам, помню, недоумевал: и почему этот шум, из-за чего? Чего уж такого особенного я в той статье сказал? Азбука, букварь, обыкновенный здравый смысл — и больше ничего. Каждый человек, наверное, на улице думает то же, что и я.

Но, может быть, именно в этом и была причина такого успеха статьи. Каждый действительно думал так же или более-менее так же, но вот нашелся же один, кто высказал все это вслух! И многие в нашем привыкшем к молчанию обществе тогда, наверное, решили: ага, значит, я не один? Значит, и другие думают так же, как и я? И, значит, не я сумасшедший, а сумасшедший мир вокруг меня?

Мне бы определенно тогда несдобровать — времена еще были весьма и весьма неясные — если бы меня сразу не взял бы под свою высокую руку М. С. Горбачев, публично заступившись за эту статью. Но даже и после его такого заступничества тот невероятный шквал писем, звонков, проклятий, приглашений, который обрушился тогда на мою голову, вынудил меня из чувства элементарного самосохранения лечь, как говорится, на дно. Пусть он малость уляжется, этот шум, а там… А там посмотрим.

Но один все-таки звонок заставил меня тогда вылезти из своей норы. Коллеги из Института Востоковедения Академии Наук, где я был давним членом Ученого совета и где, к тому же, работала моя жена, все-таки уговорили меня выступить у них с лекцией. Мне бы, дураку, когда я поднялся на третий этаж их здания на Рождественке, уже с порога насторожиться: это что же, ребята, не один, как обычно, а целых три зала у вас радиофицированы? И почему такая ужасающая толпа народу здесь? Это же не концерт Пугачевой, это закрытая лекция для специалистов — к чему весь этот парад-алле?

Лекция была о наших экономических делах, и прошла она, должен сказать, достаточно интересно. Зал гудел, спорил со мной, поминутно мне приходили записки, и на каждую из них надо было отвечать… Но особый шум и спор, помню, вызвало мое утверждение, что даже не с моральной, а с чисто циничной, практической точки зрения вся система ГУЛАГа была лишь одной сплошной глупостью.

— Чего мы добились ею? — спрашивал я с трибуны. — Чего мы добились тем, что пропустили сквозь лагеря семнадцать с половиной миллионов человек? Два канала прорыли? Так один из них, Беломорский, на поверку оказался и вовсе не нужен. Золото? Лесоповал? Так известно, что труд одного вольнонаемного равен труду девяти-десяти заключенных. Железная дорога Салехард-Игарка? Так по ней ни один поезд никогда так и не проехал после ее постройки. А сколько жизней человеческих на ней погубили? Зачем?