Николай Шмелев - Ночные голоса

Собирать книги я начал еще с детства и никогда потом этого занятия не оставлял.

Свидетельствую — не легкое же это было когда-то увлечение! Это сейчас все легко: пошел по лоткам и развалам, были бы деньги — все найдешь. А тогда — и сорок, и двадцать, и десять лет назад — нужны были не только деньги, но прежде всего удача, фарт, связи, талант, наконец, чтобы добыть именно то, что ты хотел.

Помню, сколько огорчений и тайных слез доставляло моей дочери, когда ей было лет девять-десять, что у нас в доме были только «Три мушкетера», но не было «Двадцать лет спустя». И каким же неумехой, растяпой и вообще никчемным человеком чувствовал я себя, когда она, прочтя в очередной раз этих своих «Трех мушкетеров», опять спрашивала меня:

— Ну, почему ты не купишь мне «Двадцать лет спустя»? Ты же обещал! Ну, хотя бы на день рождения мне купи…

А тогда, в то время в конце 70-х, мне вообще казалось, что вся жизнь вокруг не иначе, как сговорилась, чтобы убедить меня в собственной моей никчемности. Я как раз осваивал тогда автомобиль, учился в автошколе, и, Боже мой, никогда ни до, ни после того я не ощущал себя таким идиотом! Полным, круглым идиотом, единственным таким на всю Москву…

Учил меня водить машину инструктор этой автошколы — высокий рыжий детина лет тридцати, костистый, жилистый, малость приблатненный, наколки на руках, кепочка, сигаретка, намертво приклеенная к нижней губе. Ну, и текст, конечно, соответствующий: только ненормативная лексика, иных слов-то он, наверное и не знал… А учил, тоже особо не мудрствуя: вокруг Велозаводского рынка, от ларька к ларьку, от магазина к магазину:

— Стой тут, профессор. Пойду, гляну, что дают. А ты бы сгонял пока за «пузырьком», а? Чего зря сидеть… Мы с тобой и так уже полчаса переработали. А что? Законно! Сверхурочные мне, по-твоему, полагаются или нет? Машину только запри, когда пойдешь. Тут всякого народу полно…

А та самая пятница, о которой идет здесь речь, была для меня в высшей степени ответственным днем: впервые он, инструктор, заставил меня прогнать по набережной Яузы от Котельников до Преображенки и дальше — до ВДНХ. Кажется, я тогда все-таки неплохо выдержал это испытание: по крайней мере, материл он меня вполне умеренно и только раз-другой за все время перехватывал руль, одним легким движением его обходя такие препятствия, от которых у меня воистину волосы дыбом вставали на голове. Мастер он был, видимо, действительно настоящий, а в моих тогдашних глазах — просто великий мастер, кудесник, экстракласс!

Там-то, у ВДНХ, когда я, обливаясь потом, остановил наконец в изнеможении машину, он вдруг и обратился ко мне с этим совершенно невероятным, сказочным предложением:

— Хочешь, профессор, через всю Москву проедем? Когда? А сейчас и поедем. Отвезешь меня домой, в Чертаново. Там и машину у меня под окном поставим, я ее сам потом обратно в школу отгоню… Только на этот раз одной бутылкой не отделаешься! Две бери.

Две, так две — какой мог быть разговор? Да за такое счастье — самому за рулем прогнать через всю Москву — и две, и три не жалко: только бы он не передумал, не высадил меня из машины где-нибудь у ближайшего же метро… Выпучив глаза, вцепившись мёртвой хваткой в руль, я-таки действительно прогнал в тот вечер через всю Москву. Как проехал, как не врезался кому-нибудь в зад или в столб, да еще в самый час «пик», да еще по Садовому кольцу, по Люсиновке, по Варшавке — не помню, ничего тогда не соображал.

Дом его, как оказалось, стоял в конце Чертанова, на самом краю Битцевского леса. Уже прямо у его подъезда, вслед за детской песочницей, начинался густой кустарник, а дальше шли березы, орешник, дубы — одним словом, истинный рай. Рай и тишина…

Не буду врать: я только обрадовался, когда он — русский же человек! — предложил мне тут же и раздавить хотя бы одну из этих бутылок, благо стакан, кусок колбасы и полбатона хлеба у него, в его сумке, конечно же, нашлись. Мне не просто надо было — мне обязательно надо было выпить. Иначе, я чувствовал, еще шаг — и я от усталости тут же и упаду.

Ну, и расстелили мы с ним газетку в кустах, и налили по первой, и…

— А! Ты опять, пьянь-рвань, мать твою так, чтоб тебя разорвало, здесь схоронился? И опять какого-то ханыгу с собой привез? — раздалось вдруг над нашими головами. Гляжу: сверху, в раздвинутых кустах, над нами нависла разъяренная физиономия какой-то бабенки в бигудях — молодой еще, но уже с обвисшим животом, обвисшими грудями, в халате, в тапочках на босу ногу, со сверкающим золотом, перекошенным от злости ртом… Ага попались! Ну, понятно — жена…

— Тише, ты! Тише ты, дура. Какой ханыга? Это профессор, он в гости ко мне приехал… Не видишь — в очках? А ты орешь…

— А профессор — так чего в дом не идете? Чего в кустах попрятались? Марш сейчас же, тебе говорю, в дом! Господи, все, ну, все не как у людей…

Делать нечего — пришлось-таки подниматься и идти в дом… Богатым оказался тот дом! Богатая была квартира… Люстры хрустальные, ковры, тускло-коричневая мебель, торшеры там разные, майсенский фарфор, какая-то бронзовая Психея в углу. И, конечно — книги! Два тяжелых, вишневого дерева книжных шкафа, а за стеклами — Матерь Божия, чего там только не было за этими стеклами! «Библиотека приключений», «Всемирная библиотека», разные энциклопедии, всякие подписные издания… И все прямо-таки сияют оттуда золотом корешков — своих никем, без сомнения, и никогда не тронутых корешков.

Надо отдать должное той бабенке, жене моего инструктора — через пять минут она была уже в полном порядке: подмазанная, подкрашенная, без бигудей, с плотно подтянутым юбкой животом, который все-таки, как ты его ни прячь, очень уж смахивал у нее на барабан. И заметалась туда-сюда, накрывая на стол, гремя посудой, переставляя стулья, с силой хлопая дверцей холодильника там, на кухне… Посреди же всей этой беготни она еще и успевала кому-то звонить, кого-то уговаривать, звать в гости, каждый раз повторяя, как заведенная, одно и то же:

— Приходи, не пожалеешь. У нас профессор в гостях. Известный… Приходи — посидим, выпьем, отдохнем по-человечески…

Как потом выяснилось, бабенка эта была, несмотря на молодость, большим человеком в торговом мире — заведовала винной секцией в одном крупном гастрономе… А потом откуда-то из глубины квартиры вылезли и еще двое ее обитателей: старуха с морщинистым, прокуренным и пропитым до синевы лицом — теща моего инструктора, тоже продавщица в каком-то табачном ларьке, и девочка лет семи — милое, ласковое существо с льняными волосенками и бантом на голове, которая сразу же со мной подружилась. Правда, дружба эта выразилась в основном в том, что она весь вечер прижималась к моим коленям, а говорить не говорила, только иногда мычала что-то, глядя на меня снизу вверх своими голубыми, как у куклы, глазами — она, как оказалось, либо вообще не могла, либо еще не умела говорить.