Николай Шмелев - Ночные голоса

Но в этот самый момент из-за спины окаменевшего Пономарева вдруг выдвинулась квадратная фигура Александра Ивановича Соболева. Молча отодвинув плечом секретаря ЦК в сторону, он левой рукой схватил быка за рог, круто пригнул ему лобастую голову книзу, а правой — как хватит несчастного быка кулачищем по уху! Бык лишь икнул, колени у него подломились, и он всею своею тушей тут же рухнул, как подкошенный, на землю — аккурат в самые ноги секретарю ЦК КПСС. Путь был свободен.

— Проходите, Борис Николаевич. Прошу…

Дальнейшая судьба быка мне неизвестна. Но именно после такого геройского поступка, говорили, и получил Александр Иваныч от ЦК КПСС в лице его секретаря по международным делам вечную индульгенцию на все свои прошлые, настоящие и будущие грехи.

Нет, «были люди в наше время!» А Владимир Вольфович Жириновский в своем этом местечковом картузике чего-то еще там бормочет о грядущих походах к Индийскому океану… Поздно! Опоздали, пропустили время. Вот кому надо было еще тогда поручать брать Босфор и Дарданеллы, а если уж так хотелось, то и Огненную Землю, и Магелланов пролив — Александру Ивановичу Соболеву. А его уже нет.

На окраине Москвы, в Ясеневе, было и пока еще, к счастью, сохранилось одно воистину дивное место — санаторий Академии Наук «Узкое», бывшее имение кого-то из князей Трубецких. Просторный барский дом с разными пристройками, старинная гнутая мебель, картины, зеркала, люстры, прекрасная, десятилетиями скопленная библиотека, чистота, вышколенный бесшумный персонал в белых халатах… А кругом — столетние дубы, березовые аллеи, каскад все еще не обмелевших до конца прудов, старая полуразрушенная церковь, скамейки, песчаные дорожки, скворцы, ласточки, летом и ранней осенью — шебуршанье ежей в кучах опавшей листвы, зимой — заячьи следы на снегу… Даже и сейчас, когда громады многоэтажных домов вплотную придвинулись к границам этого парка, не надо здесь делать над собой ни малейшего усилия, чтобы забыть, что ты в Москве и что всего в километре отсюда все по-другому: гарь, дым, рев машин, визг тормозов, толпы мечущихся туда-сюда людей…

Многие десятилетия в «Узком» лечились, долечивались или просто отдыхали ученые со всего Советского Союза. И многие предпочитали провести отпуск именно здесь, в этой благословенной тишине и в своем, так сказать, кругу, а не ехать куда-то в более людные и популярные места — в Кисловодск там, или Сочи, или на Рижское взморье. Желающих всегда было хоть отбавляй, и, видимо, со временем сам собой установился определенный ценз: относительно легко (да и то в очередь) сюда могли приобрести путевку лишь кто-то в ранге профессора и выше.

Естественно, был это все преимущественно народ именитый, пожилой или даже очень пожилой. Когда я попал туда впервые летом 1972 года (тогда, помню, горело Подмосковье, и над Москвой — но не над «Узким»! — с утра до вечера висела дымная полумгла), самым старшим из обитателей санатория был девяносточетырехлетний, уже практически не выходивший из своей комнаты академик К. И. Скрябин. За ним шли восьмидесятилетние академики Н. И. Мусхелишвили и А. А. Микулин, за ними другие — чуть помоложе, а замыкали ряд совсем еще по меркам санатория молодые (шестидесятилетние) академики И. Н. Векуа и А. Г. Милейковский. Потом был обрыв — иных до меня возрастов не было, а самым последним в ряду был все-таки я в свои тридцать шесть лет. Однако меня, как я потом узнал, все, оказывается, считали «чьим-то внуком» и, конечно, никак не принимали — и справедливо — в расчет.

Бог ты мой, как же мне были симпатичны эти академические старички… Нравилось в них все: и их внешность, включая еще встречавшиеся тогда кое на ком знаменитые черные академические шапочки, и их манеры — сдержанные, с достоинством, с полным сознанием своей собственной цены, их неизменная корректность и благожелательность друг к другу, их неподдельный интерес ко всему, чем поглощен был в данный момент их собеседник, если он, конечно, был искренен. Да даже сам разговор их, то есть музыка его, тембр, сами слова, ими произносимые, по нашей дикости и дурости теперь почти исчезнувшие из нашего обиходного языка — все мне бесконечно нравилось! И я готов был часами, сидя где-нибудь в углу гостиной, слушать, о чем они, помешивая ложечкой чай в стакане с серебряным подстаканником, вели свои неспешные беседы: о науке, о событиях давно прошедших и неумолимо надвигавшихся, о жизни, о добре и зле… О, Господи! «Не хрипотой, не грыжею, не вашей подлой хворостью…» Куда это-то все ушло? Куда?!

Среди этих великих стариков отдыхал тогда в «Узком» и ученик И. П. Павлова, продолжатель его дела, известнейший наш физиолог академик Иван Соломонович Бериташвили. Ему тоже тогда было уже под девяносто, и за плечами у него была весьма нелегкая жизнь. Поразительно все-таки, как большевики умели выдумывать себе врагов даже там, где, казалось бы, самый изощренный Торквемада не мог бы найти за человеком ни малейшего греха.

Был он маленький, сухонький, согбенный — нахохленный такой воробышек — всегда в черной академической шапочке на остатках седых волос, всегда в круглых, «добролюбовского» еще склада очках на носу. Передвигался по санаторию он уже только в сопровождении собственной жены — дамы довольно внушительных размеров, которая, когда надо было, просто, без всяких затей, переносила его с места на место, либо прихватив его у себя подмышкой, либо вообще, как малого ребенка — на руках.

Помню, в один из вечеров по телевизору в гостиной санатория транслировали футбол: «Спартак» — «Динамо» или что-то в этом же роде. Собралось смотреть это зрелище довольно много народу, и я впервые тогда убедился собственными глазами, что великие мира науки в иных ситуациях ничем, на самом деле, не отличаются от нас, простых смертных: такие же восторги, шум, крики, когда там, на поле, случалось что-то очень уж необыкновенное, такие же стоны отчаянья и ломанье рук, когда забивали мяч любимой команде или кто-то из ее игроков непростительно мазал по воротам, такой же гвалт и ожесточенные споры, когда не ясно было, прав судья, назначивший штрафной, или не прав.

На этом матче, в углу у камина, в давно облюбованном им кресле сидел и Бериташвили. Всю игру он внимательно, почти не отрываясь смотрел в экран телевизора, иногда вертел своей птичьей головой, следя за реакцией присутствовавших, и всякий раз напряженно, далеко вперед вытягивал свою худую, морщинистую шею, если там, на экране, кто-то стремительно приближался к воротам… Но смотрел он молча и никаких слов, никаких комментариев за всю игру так и не произнес. Когда же матч кончился и взволнованные, взбудораженные зрители стали вставать, с шумом отодвигая стулья, из того угла, где сидел Бериташвили, вдруг раздалось: