Николай Шмелев - Ночные голоса

Слаб человек! И как ни храбрись, как ни петушись, а страх — он всегда где-то там в нас с рождения в печенках сидит. Короче говоря, в ту же ночь открылась у меня язва. И вместо того, чтобы идти утром на работу отчитываться о командировке, поехал я в поликлинику. А по язве полагалось тогда минимум сорок дней больничных, и все эти сорок дней я просидел дома на лекарствах да на овсяной каше — Господи, какая же это все-таки дрянь, если бы кто знал… Но не просто просидел, а закончил, наконец, свою эту диссертацию. И в скором времени защитил ее на Ученом Совете в одном из институтов Академии Наук.

А спустя примерно полгода после тех событий иду я как-то по коридору на этаже, где помещался отдел административных органов ЦК. И вижу: навстречу мне движется какой-то генерал в новенькой, с иголочки форме. Все честь по чести: и лампасы на штанах, и золото погон, и вид вальяжный, генеральский… И я этого генерала знаю! Но кто он такой — хоть убей, вспомнить не могу.

— Петрович! Здорово, дорогой.

— Вася? Ты?! В генеральской форме?

— А что? Скажешь, не идет? Ты, брат, со мной теперь не шути. Теперь я не секретарь, теперь я начальник Политуправления погранвойск всего Советского Союза.

— Да ну? Поздравляю! И кто бы мог подумать такое, а? Когда мы с тобой тогда-то, помнишь, так запросто коньяк глушили… Кстати, Вася. Дело-то уж теперь прошлое… Объясни мне, дорогой, одну вещь: неужели тогда, в театре, из тысячи людей не нашлось ни одного, кто бы мне вслед «телегу» не накатал?

— Почему же не нашлось? Нашлось… Но… Обижаешь, Петрович! А мы-то, по-твоему, зачем там сидим?

Вернутся ли назад прошлые наши времена или не вернутся — Бог его знает. Думаю, полностью, в прежнем виде, скорее всего все-таки не вернутся… Но, как справедливо говорит пословица, чем больше все меняется, тем больше все остается по-старому. Недаром же и у нас когда-то с таким восторгом был встречен «Закон Паркинсона». Вот и мне тоже неймется, тоже хотелось бы внести свою посильную лепту в исследование законов, на которых от века, видать, построена она — наша российская властная жизнь.

Как попадали люди в ЦК? Попадали преимущественно одним способом: их туда приглашали. В редких, редчайших случаях это могло быть следствием личной инициативы, но и то лишь в результате сложнейшей, тщательно разработанной интриги или же при наличии у человека там, на Старой площади, закадычнейшего друга либо близкой, но не прямой родни, причем на самом высоком уровне, скажем, ранга К. У. Черненко или кого-то вроде него.

Однако и в этом случае у человека должны были быть собственные заслуги, предпочтительно на низовом уровне и предпочтительно вне Москвы. За всеми такими делами весьма строго следил соответствующий Отдел ЦК, и там, в недрах его, и составлялись те таинственные списки, на основании которых столь же таинственные люди потом решали: достоин ты или нет быть выдвинутым наверх. Следовательно, закон был один: сиди и жди. Ну, а если не дождешься, если не заметили тебя — утрись и не ропщи.

Как жили люди в ЦК? Неплохо, прямо скажем, жили. Любое сито, любая система отбора имеет свои преимущества, и самое главное из них — калибр отбираемых людей. Предел, до которого человек мог быть спокоен за свое место, за свою зарплату и вообще за всю свою жизнь, здесь, в ЦК, был весьма высоким: ты мог быть полностью уверен, что если нет 95 процентов вероятности, что тебя надо пхнуть ногой, тебя никто не пхнет, никто не толкнет локтем, не обругает вслух, даже если ты в чем-то и неправ. Что ж, понятно, товарищ отвечает за свой участок, случайных людей здесь нет и не бывает, кто его знает, за какие заслуги его назначили сюда? Так что даже если и есть острое желание пхнуть его — в целях собственной же безопасности лучше воздержись. В любых же других учреждениях, как известно, эта вероятность начиналась и начинается у нас чуть ли не с нуля.

Но и в ЦК человек приобретал истинный вес и значение далеко не сразу и далеко не просто. Всерьез к тебе начинали относиться только лишь после шести-семи лет верной и беспорочной службы. Вот тогда ты делался подлинно «свой», т. е. наш, тяжелый, матерый мужик, который знает всех и которого знают все. И только к такому вот волкодаву заведующий его Отделом мог при очередной раздаче наград к какой-нибудь великой дате обратиться с непонятным чужаку, но абсолютно понятным и естественным среди «своих» вопросом:

— Иван Иваныч, ну, тебе что: «Веселых ребят» к празднику (так называли тогда орден «Знак почета») или месячный оклад?

И можно было быть заранее уверенным, что если это не мальчишка, не выскочка, а истинно свой, матерый человек, ответ будет только один:

— Ну, конечно, месячный оклад. Какой может быть разговор…

Как уходили люди из ЦК? О, по-разному уходили! Вот здесь разброс возможностей действительно был велик. В былые времена уходили и под конвоем, прямо на соседнюю Лубянку, и под домашний арест шли до выяснения своей судьбы, и с грохотом рушились вниз, в какую-нибудь Тмутаракань, и вверх выдвигались на какую-то другую должность ступенькой, а то и через две повыше, и вбок выталкивались — всякое могло быть. Но опять-таки даже в тех случаях, когда человек выдвигался вверх, в другое место, редко когда это была его собственная инициатива, а если все-таки по его личному желанию, то, как правило, лишь в результате длительной подготовки и тончайших закулисных маневров, требовавших великого терпения и поистине воловьей выдержки.

А если уж задумал сам уйти, как это было в моем случае, да еще всего лишь после двух лет службы (больше, каюсь, не выдержал), то это и вовсе расценивалось как чрезвычайное происшествие. Не любили тогда такой самодеятельности! И вовсе не безобидно не любили: если со скандалом, то вполне мог получить «волчий билет» на всю оставшуюся тебе жизнь.

Какие только истории, про какие только хитроумные способы как-то самому распорядиться своей судьбой я тогда не слышал… Но самым главным во всех таких случаях, если они имели успех, было непременное соблюдение двух основных принципов: во-первых, уход должен быть полюбовным, с согласия начальства и без всякого скандала, и, во-вторых, чтобы не создавать прецедента, он должен был быть на должность никак по рангу и по деньгам не ниже той, которую ты занимал в ЦК.

А самый, по-моему, блестящий, просто гениальный способ ухода по собственному желанию был придуман неким бедолагой — инструктором одного из отраслевых отделов ЦК, как раз незадолго до моего прихода в это учреждение. Имени этого великого человека не называю, пусть он будет просто Н. — вполне возможно, что он еще жив.

Перво-наперво, рассказывали, утром, сразу после бритья, на пустой желудок он, Н., заглотал из горла до дна непочатую бутылку водки и, не закусывая, так и поехал на работу на Старую площадь, — поехал, как обычно, в метро. Расчет был абсолютно верным: полчаса-сорок минут в метро, в качке, в духоте, в толкотне, было вполне достаточно, чтобы развезло с пол-литра хоть кого угодно. А он, Н., к тому же был небольшого росточка, худенький, некрепкий здоровьем — много ли такому надо было, чтобы развезло?