Николай Шмелев - Ночные голоса

Ну, конечно, именно так — ласточкой вверх, а потом с грохотом вниз, животом об воду — я и вошел: она же там, на трибунах, сидит! И… и сейчас же камнем пошел на дно! А почему? А потому, что проклятая резинка на моих плавках не выдержала этого молодецкого удара об воду и лопнула, сволочь — совсем лопнула! И плавки мои сразу съехали чуть не до щиколоток, и мне нужно было затонуть, чтобы подхватить их рукой, не дать им совсем сползти с меня, а потом надо было еще и подтянуть их обратно, а потом, вынырнуть, а потом рвануть вперед…

Какой уж тут «вольный стиль»! Как я доплыл, выгребая в сущности одной только рукой, а другой то и дело поддергивая все время сползавшие с меня плавки — ума не приложу. Однако доплыл! Все-таки доплыл… Но какая уж тут дистанция, какая победа! Лучше бы уж и вовсе не доплывал. Воображаю, какое же, наверное, восхитительное зрелище сверху, с трибун, представлял мой этот девственно белый зад в бассейновой воде…

Слышали ли когда-нибудь еще за всю свою историю своды университетского бассейна такой всеобщий гомерический, громовой хохот, что сопровождал весь тот злосчастный мой заплыв, все сто метров — от начала его и до конца? Не знаю. Думаю, что вряд ли… Публика на трибунах, как мне потом рассказывали, буквально каталась, рыдала, погибала от смеха, видя эту мою отчаянную, мою героическую борьбу с собственными плавками там, в воде. Цирк! Истинный цирк. И она… И она, конечно, тоже смеялась! Тоже, надо думать, веселилась надо мной до упаду там, на балконе, вместе со всеми этими близкими и неблизкими мне людьми… Боже мой! Позор! Какой позор…

Напрасно потом они — она и мои друзья — прождали меня в вестибюле спортивного клуба битый, наверное, час. Наспех одевшись, я сразу каким-то боковым ходом выскочил из раздевалки на улицу, забрался, забился в угол автобуса… И махнул на Левобережную, в общежитие Библиотечного института, в комнату к двум подружкам-студенткам этого института, которые давно звали меня к себе в гости. И вылез я потом из той комнаты на божий свет лишь неделю, а то и больше спустя. А когда вылез, было уже поздно. Как говорится — финиш, конец.

А ведь мог — действительно мог! — я в тот вечер стать чемпионом МГУ. Пусть в эстафете — но мог! И как бы тогда, если бы не эта проклятая резинка, повернулись наши с ней дела, наша эта с ней неземная любовь?

Говорят, все, что Бог ни делает — все к лучшему. В принципе, наверное, так оно и есть. Но это в принципе! А в данном, конкретном случае — со мной? Нет, даже и сейчас, когда это все так далеко позади — даже и сейчас, положа руку на сердце, не знаю, так ли оно или нет. Может быть, так. А может, и нет.

Надо сказать, что со зверьем вообще у меня в жизни складывались неплохие отношения. А собак я так просто всегда любил и люблю до сих пор.

Думаю, не мне одному — многим это знакомо: подойдет иной раз эдакая тварь к тебе, положит голову в колени, вздохнет, подымет на тебя глаза — ну, и вяжи тогда меня голыми руками, так и замрем оба от счастья. А если еще и почешешь, поскребешь у нее под подбородком, проведешь ладонью по мокрому носу, по лбу, по прижатым от удовольствия ушам…

Ах, какая же собака была у меня в молодости, в первые мои послестуденческие годы! Какая собака… Боксерка — белая, с коричневой шапочкой на голове и коричневой же нашлепкой на хвосте, с черными очками вкруг глаз, с подрубленными, торчком торчащими ушками, вся такая тонкая, стройная, гибкая — нет, не было тогда такой собаки ни у кого в Москве, только у меня.

Досталась она мне почти еще щенком от известного нашего актера Г. Менглета. Интересно, сам-то он помнит ее еще или нет? По паспорту Адель, а по-домашнему Лада: веселая, игривая, добрая до неприличия, ничему, конечно, не обученная — одно только знала, что тапок в зубах таскать, извиваясь кренделем и притворно рыча, когда я приходил с работы домой. Ну, и еще никакими силами нельзя было ее оттащить от моей постели, если я, случалось, болел: встанет, бывало, положит голову мне на подушку и стоит так весь день, только лишь тяжело, с шумом вздыхает иногда.

А во дворе у нас в ту пору обитал еще один боксер, огромный кобель — самый главный медалист на всех собачьих выставках и, по рассказам, отец чуть ли не всех других первостатейных собак — боксеров в Москве. Красавец, по виду — истинный генерал: вся грудь в медалях, мощнейший торс, мощнейшие лапы, большая, чуть тронутая уже сединой голова — внешность самая что ни на есть величественная и грозная. И ходил он всегда медленно, важно, блюдя свое генеральское достоинство. Ну, разве что хозяин свистнет — тогда, конечно, снизойдет, нехотя, вперевалочку подбежит. А так, чтоб бегать, суетиться или там за кошками гоняться — что вы! Никогда.

И вот этот-то генерал — надо же! — влюбился в мою Ладу. Да еще как влюбился! Только видит ее — сейчас же к ней: подойдет степенно, не спеша так, сделает приветственный круг — другой вокруг нее, потом положит свою могучую голову ей на холку и стоит, и молчит, вздыхает, только глянцевитая шерсть на спине изредка вздрагивает у него мелкой дрожью — переживает, значит. А моя красотка в ответ замрет на секунду, потом тут же вывернется вьюном из-под него, отпрыгнет в сторону и стоит там, будто и дела ей нет никакого до него, только лишь чуть-чуть косится исподтишка. И так каждый раз: никакого впечатления — не проходит у нее генерал и все тут, плевать ей, что он медалист или кто он там еще.

И как это я, лопух, пропустил, не заметил тогда, в тот памятный мне день, что у нее начались эти обычные весенние ее дела? И до сих пор понять не могу. Был март, было солнце, сугробы еще не стаяли, еще возвышались повсюду во дворе. А надо сказать, единственное, что она, Лада, умела у меня изо всех собачьих наук — это ходить вместе со мной по улицам строго у ноги, без поводка. И в то утро, как обычно, мы тоже вышли с ней во двор без поводка…

Ну, кто ж его, в самом-то деле, знал? Но лишь только хлопнула парадная дверь, лишь только моя Лада выскочила опрометью, как всегда, во двор, как из-за ближайшего к подъезду сугроба тут же высунулась чья-то остренькая листья морда: какой-то драный, бездомный кобелишко — низенький, ростом не выше таксы, лохматый, грязный, ухо рваное, хвост облез, шерсть свалялась, на боку, помнится, и вовсе голое пятно, то ли кипятком ошпарили, то ли клок в этом месте выдрал кто.

Одним словом, не просто плебей, а плебей из плебеев: эдакая-то рвань обычно и близко к моей Ладе не смела подойти… А этот вдруг взвизгнул, свистнул, тявкнул — и как рванет по дворам! А моя Лада — со всех ног от меня за ним! Ах ты, Господи, ведь угонит, сукин сын, приделает где-нибудь в подворотне — и прощай тогда порода, прощай вся немецкая родословная до двадцатого колена… И кричал я, и звал ее: «Назад! Ко мне!» — какое там, все пустое. Только оглянется на меня, тряхнет головой — и опять за ним, за этим прощелыгой, кричи ты, не кричи.