Николай Шмелев - Ночные голоса

— Слушай, Петрович… Только ты там того… Попробуй задержать их где-нибудь часа эдак на полтора. А я пока в «Елисеев» на Невский смотаюсь, подкуплю там чего-нибудь. Да и Анне Георгиевне, жене, тоже надо малость прибраться, подготовиться…

Ах, с каким неподдельным удовольствием кружили мои французы по той квартире! Как застывали они перед картинами старых мастеров, перед книгами, перед бюстами царей, как осторожно трогали тяжелую, монолитного красного дерева мебель (да-да, именно монолитного!), с каким восхищением разглядывали кузнецовский, гарднеровский, ломоносовский фарфор, и старинное серебро, и мраморные статуэтки на подставках, и лампы, и зеркала в изысканных рамах, и настоящий, сверкающий, во множестве выбитых на нем медалей тульский самовар. А уж про стол, с истинно российской щедростью накрытый Анной Георгиевной, и говорить было нечего…

Одним словом, благодарный был гость! И прекрасный, незабываемый получился вечер, как-то незаметно, само собой, перешедший в ночь. И живая, в высшей степени интересная получилась дискуссия за столом: никто не молчал, у всех как-то сразу развязались языки и у каждого, конечно, нашлось, что сказать. А выпили, по-нашему, всего-то ничего…

Но это по-нашему ничего. А по-ихнему, по-французскому, видно, все-таки немало. Уж один-то из братьев — старший, Жан — точно поплыл: сначала все шумел, все чего-то доказывал — что-то такое международно значимое, а потом вдруг сник, загрустил, а под конец даже и вовсе от чего-то зашмыгал носом и вдруг заплакал, переполошив, конечно, всех — и хозяев, и брата, и Надю Леже, и меня.

— Нет-нет, что вы! Никто меня не обидел, не думайте. Мне здесь у вас так хорошо, так хорошо, если бы вы только знали, — отирая слезы, как-то смущенно-беззащитно, по-детски, улыбнулся он наконец на наши тревожные расспросы. — Не обращайте внимания. Дело в том… Дело в том, что мне этой осенью идти в армию. И меня, конечно, пошлют в Алжир. И дадут винтовку или автомат. И прикажут стрелять в алжирцев… И я нажму курок, и убью человека. Одного человека… Я — человека? Вы понимаете, Валентин Александрович? Я — я убью человека? Одного человека?

— Понимаю, Жан. Конечно, понимаю. Как не понять, — тихо и серьезно, тоже сразу помрачнев, отозвался Валентин Александрович. И потом долго еще молчал… — Но вот… Извините… Не знаю, почему… Но вспомнился мне сейчас один случай. Из моей жизни случай… В блокаду, в зиму с сорок первого на сорок второй, я командовал у нас тут аэростатами. Ну, знаете, наверное — заградительные аэростаты. Надо же было хоть как-то мешать немецким налетам на город: авиации у нас, считай, почти уже не было, зенитный огонь тоже был слаб… Ну, вот… Иду я однажды ночью с проверкой по нашим позициям, где они, аэростаты эти, крепились на земле. По одному, значит, из моих секторов… Поле, снег по колено, ночь, холод адский, голод в брюхе сосет… Армейский паек-то свой я все больше Анне Георгиевне с детьми оставлял. И она ведь, и двое старших моих детей тоже блокадники. Все время были здесь со мной — Анна Георгиевна наотрез отказалась тогда из Ленинграда уезжать. Слава Богу, выжили как-то. А голодно же было — ужас просто!.. Ну, вот, иду я, значит, иду, и никаких у меня сил идти больше нет — окончательно ослаб, еще шаг, кажется, и вовсе упаду. И вдруг — землянка! Под снегом, конечно, но из лаза из нее парок идет и свет пробивается… Спустился — оказывается, там мои ребята сидят, из моей части, кипяток пьют. Чем-то они все же заварили его, этот кипяток, сейчас уже не помню, чем. Помню только — не просто кипяток, а что-то в нем еще все-таки было… А продрог я — страсть! Ну, хватил одну кружку кипятку, другую, и разморило меня, конечно, в момент. Повалился я тут же на чью-то шинель, прошу ребят — полчаса только посплю, разбудите меня через полчаса. А заснуть-то и не могу! Что-то мне мешает заснуть… А, вон он что! Понял наконец. Угол от брезента, которым та землянка обтянута была изнутри, мне щеку дерет. Как наждаком, понимаешь, дерет. Больно! Ну, я этот угол и отогнул, оттянул… Мать ты моя! А землянка-то, оказывается, из трупов сложена… Понимаете, Жан? Из трупов обледенелых она была сложена… Но все-таки я как-то пристроился — заснул…

Это было милое, приветливое, бездумно веселое существо: Валентина З. по прозвищу — наверное, все-таки не из-за характера, а из-за ее кудряшек — «Овечка».

Мы все тогда, в начале 60-х годов, были отчаянно молоды, все гуляли, кутили, бездельничали, все были влюблены друг в друга… А чего еще было ожидать от нас, если мы только-только кончили или кончали институт, и жили мы в Москве, и назывались мы тогда «золотой молодежью», хотя, по правде, у каждого из нас этого самого «золота» было всегда, как говорится, кот наплакал — от стипендии до стипендии, от получки до получки…

У «Овечки» тогда был роман с моим ближайшим другом, молодым доктором — нешуточный, между прочим, роман, со всеми полагающимися к этому страстями, восторгами и, конечно, муками. Доктор, естественно, был беден, как церковная крыса, а «Овечка» училась в Институте иностранных языков, где если не ума, то уж соблазнов-то всяких было на каждом шагу хоть отбавляй. Вот и пополз однажды между нами слушок — конечно, тщательно скрываемый от доктора — что у «Овечки» параллельно развивается еще один роман с каким-то итальянским дипломатом, чуть ли не графом или даже герцогом по фамилии Спинелли и что этот граф или герцог без ума от нее и вроде бы даже хочет на ней жениться.

А потом «Овечка» вдруг исчезла, как сквозь землю провалилась — нет ее, и все. Телефона у нее не было, в полуподвальной же ее квартире где-то в Замоскворечье, когда, помню, мы эту квартиру наконец разыскали, нас встретила какая-то старая, полубезумная ведьма, тут же, без всяких объяснений, захлопнувшая перед нами дверь, как только поняла, зачем мы пришли…

Год ее, Валентины, нет, другой, третий… Вдруг — звонок доктору:

— Ты?!

— Я.

— А где ты была?

— Далеко была.

— Почему же не позвонила ни разу? И ни разу ни письма, ни открытки от тебя…

— На то были причины.

— Ну, и что будем теперь делать?

— Ничего не будем делать. Просто я вас всех жду сегодня вечером «на уголке», в «Национале». Как всегда… Только на этот раз приглашаю я.

Мы — трое нас — уже сидели за своим любимым столиком во втором, дальнем зале кафе «Националь», прямо у огромного окна, выходившего на Манежную площадь, когда она вошла. Надо сказать, что не одни мы, но и за другими столами мужики тоже вздрогнули, лишь она появилась: Москва тогда еще только-только начинала образовываться, но уже, конечно, понимала разницу между всякой дешевой показухой и истинной, дорогой элегантностью.

А к нам приближалась стройная, красивая, с прекрасными ногами, с тщательно уложенной головой, неброско, но изысканно одетая молодая женщина: туфли на высоких каблуках, маленькая, крокодиловой кожи сумка через плечо, в меру глубокий вырез платья, две нитки жемчуга на шее и что-то такое грациозное, деликатное, издали уже поблескивавшее — в ушах. «Карата по два каждая серьга, не меньше», — сразу определил один из нас, кое-что понимавший в таких вещах.